Биография

Родился Игорь Васильевич в Петербурге в семье офицера. Отец его, Василий Петрович, - военный инженер. По материнской линии был потомком Карамзина и дальним родственником Фета. Окончил училище в г. Череповце. Свои стихи, тогда еще Игорь сочинял с детства, первое его стихотворение о русско-японской войне появилось в печати в 1905 в журнале «Досуг и дело».

Юношеские опыты не привлекали внимания читателей и критики, и поэту пришлось издать более тридцати разных книжечек-брошюр за свой счет, рассылая их на отзыв в редакции журналов и именитым людям («Зарницы мысли» 1908 г.; «Интуитивные краски» 1908 г.; «Колье принцессы» 1910 г.; «Электрические стихи» 1910 г.).

В 1909 г. Лев Толстой пришел в негодование от сборника «Интуитивные краски». Поэта возмутили строки:

Вонзите штопор в упругость пробки,

И взоры женщин не будут робки

Он обрушился на поэта с отповедью. Сам Северянин говорил: «С легкой руки Толстого меня стали бранить все, кому не было лень. Журналы стали охотно печатать мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них участие».

В 1911 г. Игорь Северянин вместе с поэтом Колимповым объявил себя создателем новой поэтической школы -- эгофутуризма. В «Прологе эгофутуризма» (1911 г.) он манифестировал:

Мы живы острым и мгновенным...

И что ни слово, то сюрприз

В его стихах самолюбование и самовосхваление принимали гипертрофированные -- на грани пародии и пошлости -- формы: «Я, гений Игорь Северянин, своей победой упоен».

Триумфальная слава пришла к поэту в 1913 г., после выхода сборника «Громокипящий кубок». Следующие сборники «Златолира», «Ананасы в шампанском», «Поэзоантракт» и др. не прибавили ничего нового в сложившийся облик салонно-будуарного поэта, разочаровали серьезных читателей, но закрепили за ним репутацию «кумира гимназисток».

В феврале 1918 г. в зале Политехнического музея Северянина избирают «королем поэтов». В этом же году он уезжает в Эстонию и после провозглашения ее самостоятельным государством оказывается отрезанным от родины. В Эстонии Северянина так же удерживает и брак с Фелиcсой Круут. С ней поэт прожил 16 лет и это был единственный законный брак в его жизни.

В 1931 году вышел новый сборник стихов «Классические розы», обобщающий опыт 1922-1930 гг. В 1930-1934 годах состоялось несколько гастролей по Европе, имевшие шумный успех, но издателей для книг найти не удавалось. Небольшой сборник стихов «Адриатика» Северянин издал за свой счет и сам же пытался распространять его.

Поэт умер 20 декабря 1941 г. в оккупированном немцами Таллинне и был похоронен там на Александро-Невском кладбище.

Анализ творчества

Игорь Северянин (именно так чаще всего подписывался поэт) стал основателем эгофутуризма, в добавление к просто футуризму, провозгласив культ индивидуализма, возвышающегося над безликой толпой обывателей. Но это приятно щекотало самолюбие самих обывателей. С футуризмом Маяковского Северянина объединяли эпатирующее озорство, презрение к милитаристскому патриотизму и издевка над затхлым искусственным мирком смертельно скучных классицистов. Однако буржуазия, которую Северянин дразнил и издевательски подкалывал насмешками, стала его главной обожательницей. На вечере поэзии в Политехническом музее Северянин был избран Королем поэтов, несмотря на присутствие Блока и Маяковского. Северянин наслаждался, вводя в поэзию такие, новые тогда, слова, как «синема», «авто», и наизобретал кучу салонно-технических неологизмов. Его причудливая высокопарность иногда походила на самопародию.

Необходимо отметить, что излюбленными стихотворными формами Игоря Северянина были сонет и рондо, хотя он выдумал и такие формы, какие искусству стихосложения были неведомы до него: миньонет, дизэль, кэнзель, секста, рондолет, перекат, перелив, переплеск, квинтина, квадрат квадратов.

Он часто называл свои произведения по названиям музыкальных жанров и форм: «Увертюра», «Рондо», «Интермеццо», «Соната», «Интродукция», «Прелюдия», «Баллада», «Фантазия», «Романс», «Импровизация», «Лейтмотив», «Канон», «Дифирамб», «Гимн», «Элегия», «Симфония», «Дуэт душ», «Квартет». Излюбленная поэтом музыкальная форма - песня: «Песня», «Chanson russe», «Chanson coquette», «Шансонетка горничной», «Бриндизи» (итальянская застольная песня), «Эпиталама» (свадебная песня), «Серенада». Есть и колыбельные песни - «Berceus сирени», «Малиновый berceus», «Berceus томления». Игорь-Северянин отдал дань танцу: «Шампанский полонез», «Хабанера», «Кадрильон» (от кадриль), «Вальс», «Пляска мая», «Фокстрот». В названиях стихотворений встречаются аккорд, октава, лейтмотив, мотив и мелодия.

Стихотворение Игоря Северянина «Русская» было написано автором в 1910 году. В этот период поэт жил и творил в Петербурге, личность его становилась все известней, а стихи все популярней. Творчество Северянина менялось в течение всей его жизни, он был художником-литератором, не отделяющим литературную жизнь от личной. Стих «Русская» - о понятных всем вещах, таких как красота и любовь. Поэт был влюбчив, о чем свидетельствует великое множество лирических стихотворений в его сборниках стихов. Читателю представляется, что в один из порывов страсти или любования прекрасным – природой, миром, женщиной, и было создано стихотворение «Русская».

Для читателя остается загадкой, почему стихотворение названо одним прилагательным «Русская». Можно предположить, что автор имел ввиду «русская песня», и так своеобразно использовал сокращение. Еще представляется такой вариант: название могло бы звучать как «Русская природа». А может, поэт сознательно сократил заглавие для того, чтобы обратить наше внимание на то, что все, чем он восхищается в стихотворении – русское.

Милые поэту с детства родные края воспеты с сыновней любовью. Тема восхищения первозданной красотой природы, русской женщины пронизывает строки стиха. Название стихотворения - «Русская» - характеризует отношение автора к своей Родине. Упоминание поэтом родной березки – один из явных признаков любви родной природы. Творчество Игоря Северянина самобытно, поэт видит и любит Россию по-своему. Вдохновляющая природа, как источник добра и света, соприкасается с тем глубоким и сокровенным в русской душе, что связывает русских с Россией и друг с другом.

Картина утреннего леса гениально оживлена поэтом. Автор не изображает какие-то эффектные виды, а описывает самые обычные явления. Однако в них будто открывается тайна жизни. Яркие краски леса, утренняя роса, паучок на паутинке, птицы, лягушонок, насекомые – то что можно увидеть, представить. Очень точно и лаконично переданы ощущения свежего воздуха, необыкновенного утреннего света, прогулки «по овсу» , то есть по полю, засаженному зерновыми, или только что скошенному. Затем в стих вплетаются описания звуков – кричит петух, и автор признается, что любит потешиться, и «бесцельно утром покричать» , настолько сильны эмоции, и нет желания себя сдерживать. От восхищения первостихией автор переходит к любованию девушкой. Ему хочется ее обхватить и «растолкать для жизни» .

Природа изображена вдохновенно, удивительно и эмоционально. Она изображается как одухотворенное начало, живое существо. Образы ее полны детализации. В сюжете конкретны запахи, звуки. Для выразительности речи автором использованы: олицетворение - «розовеет утром лес» , эпитеты – «веселая роса» , метафоры - «гнать тень с лица» , «пробудить сон» .

Стихотворение составлено как личный экспромт, как монолог, обращенный к читателю. Это признак лирического жанра, имеющего пейзажное направление. В произведении описана красота природы, восхищение ею в романтическом стиле. Поэтому можно отнести стихотворение к ряду пейзажной лирики .

Стих выстроен с использованием охватывающей опоясывающей рифмы: «лес» - «полез» , «роса» - «краса» , а стихотворный размер – с кодами внутри стиха, когда в один стих выпрямляются два или три одного и того же размера, в данном случае анапеста.

Стихотворение «Русская» отличается тончайшим лиризмом, изысканностью, элегантностью, изумительным чувством ритма. Автор, как вдохновенный созерцатель природы, нашел свои, только ему свойственные краски, чтобы запечатлеть ее красоту. Стих задевает эстетические чувства, открывает красоту человеческой души и богатство переживаний автора, талантливого поэта серебряного века, Игоря Северянина.

Стихотворение «Моя Россия» написано Игорем Северяниным. Оно очень красиво и содержательно. Автор хочет показать всю Родину: и ее природу («равнины снеговые», «соловьи ночные», «ночи пламно-ледяные»), и ее жителей («писатели живые», «бабы избяные», «цыгане кочевые»). Автор восторгается и гордится Отечеством, и такие же чувства испытывает каждый, кто читает это стихотворение. Поэт очень часто использует местоимение «ее», но и с гордостью употребляет «наше» (солнце и луна). То есть Россия - это не только все ее безбрежные просторы и природные богатства, но и человеческие заслуги.

Игорь Северянин достигает своей поэтической цели, используя тропы. В стихотворении присутствуют сравнения (голоса девиц «молодые как весна», «разливные как волна»). Также в этом произведении есть много восклицательных конструкций:
Их кубки полные вина!
Их шей лебяжья крутизна!
В стихотворении есть анафора:
Ее мечты передовые,
Ее порывы огневые,
Ее писатели живые,
Постигшие ее до дна.
Стихотворение богато эпитетами, которые помогают описать все достоинства России («песни разрывные», «крылатая страна», «бунты удалые»)… Это произведение написано ямбом, где встречается и пиррихий. Присутствуют простая, мужская, точная (страна - дана) рифмы. Рифмовка - кольцевая. Также в этом стихотворении можно увидеть и приемы аллитерации:
И тройки бешено-степные, И это сбруи золотые,
И кряльчатые пристяжные
Их шей лебяжья крутизна.
Автор объективно показывает Россию в своем произведении. Да, у нее есть и недостатки, и достоинства! Но это наша родина! Хотя Россия «безбожная» и «ползучая», в то же время она «священная» и «крылатая».

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

Ее равнины снеговые,

Ее цыгане кочевые,-

Ах, им ли радость не дана?

Ее порывы огневые,

Ее мечты передовые,

Ее писатели живые,

Постигшие ее до дна!

Ее разбойники святые,

Ее полеты голубые

И наше солнце и луна!

И эти земли неземные,

И эти бунты удалые,

И вся их, вся их глубина!

И соловьи ее ночные,

И ночи пламно-ледяные,

И браги древние хмельные,

И кубки, полные вина!

И тройки бешено степные,

И эти спицы расписные,

И эти сбруи золотые,

И крыльчатые пристяжные,

Их шей лебяжья крутизна!

И наши бабы избяные,

Такие русские, родные,

И молодые, как весна,

И разливные, как волна,

И песни, песни разрывные,

Какими наша грудь полна,

И вся она, и вся она -

Моя ползучая Россия,

Крылатая моя страна!

Билет№17

Анализ одного из произведений А.С.Серафимовича (по выбору).

Композиция рассказа.две части в содержании рассказа?

Первая часть - это рассказ о жизни старого мельника с молодой женой, вторая - повествование о жизни постаревшей владелицы мельницы с молодым батраком. Все герои рассказа жертвы тяжёлой и заразительной болезни собственничества, и каждый из них передаёт другому разрушительные микробы этого тяжёлого недуга. Оригинальность композиционного строения рассказа в том, что в образе старого мельника писатель показывает конец жизненного пути собственника, а, раскрывая характер его жены, восстанавливает весь этот путь.

Приступаем к анализу основных образов рассказа.

Образ старого мельника - олицетворение разрушительного воздействия золота, вещей, покорным рабом которых становится человек. Старик - раб, неспособный понять, как жалко и убого прожил он свой век.

Сцена покушения на убийство (идейная и драматическая кульминация рассказа), подчёркивается, что страшная сила денег - в их беспощадной власти над мыслями и чувствами человека. И если человек попал под влияние этой власти, то вырваться своими силами ему практически невозможно.

Пейзаж. Он призван создать настроение, подчеркнуть то или иное состояние духа героев. Он необходимое звено в раскрытии идейного содержания рассказа.

Образ песка. Образ песка - это символ разрушения и умирания того, что недостойно жить. Есть в рассказе сцена, где особенно выразительно показано бессилие человека перед природой, перед наступающими песками. Старого мельника инстинктивно тянет туда, куда медленно подползают пески.

Серафимович же в «Песках» возвращается к пониманию образа песка античным человеком и наделяет его смертоносными свойствами.

Художественные средствами автора при создании образа песка. В тексте произведения, автор широко использует повтор, делаяданный образ носителем основной идеи рассказа, то есть его лейтмотивом: «...белый, с нежно пробивающейся травкой песок был девственно чист и сух...». Наделяя образ песка глубоким идейным значением. В начале рассказа пески просто «желтеют», над ними «стоит молчание». К финалу рассказа обстановка все более нагнетается, и вот уже «до самого неба вставали кружившиеся пески...». И, наконец, под песками гибнет все: «неотвратимо надвигались пески.

Как сильное средство эмоционального воздействия автор употребляет в своём рассказе антитезу, помогающую ему ещё чётче обрисовать образ песка. Автор уже в следующем абзаце ставит всё на свои места: «...но уже в нескольких шагах над тяжёлыми, неподвижно-мёртвыми песками стояло молчание».

Как чрезвычайно важное звено в цепи художественных средств выступает эпитет. Эпитеты в рассказе очень разнообразны и примечательны своим многоцветием: «...белый, с нежно пробивающейся травкой песок...», «...из рассыпчатого песка...».

С целью добиться восприятия читателем образа песка Серафимович активно использует олицетворение: «...вышел на бугор, но пески не радовали, неподвижно лежали разморенные, и неуловимой дрожью струился зной...».

Почему в конце концов всё гибнет под песками? Потому что жизнь не должна быть такой. Герои не выполнили своё природное предназначение - не продолжили род, никому не подарили радости, да и сами её не познали. Автор не даёт Ивану надолго пережить старуху, чтобы не была сгублена больше ни одна человеческая жизнь. И образ песка в рассказе символизирует силу, разрушающую то, что недостойно жить.

Анализ одного из стихотворений О.Мандельштама (по выбору).

Автопортрет

В поднятьи головы крылатый

Намек - но мешковат сюртук;

В закрытьи глаз, в покое рук -

Тайник движенья непочатый.

Так вот кому летать и петь

И слова пламенная ковкость,-

Чтоб прирожденную неловкость

Врожденным ритмом одолеть!

Стихотворение “Автопортрет”

Ведущие принципы эстетики О.Э. Мандельштама можно проследить на примере стихотворения “Автопортрет”:

Детали автопортрета в стихотворении объединены по принципу контраста видимого покоя (статики) и скрытого движения, вулканической энергии:“поднятье головы”,“крылатый намёк” -- “мешковат сюртук”;“закрытье глаз”,“покой рук” -- “тайник движенья непочатый”.

Сам Мандельштам называл этот принцип “сталкиванием противоположностей”, “сочетанием разнокачественных признаков”. Антитеза покоя-движения придаёт стилю художника внутреннюю напряжённость. Отметим важную деталь: “Тайник движенья непочатый”. Это скрытое качество души, человеческой сущности Мандельштама.

Во второй строфе даётся центральный образ авторского художественного мира: “И слова пламенная ковкость”. Заметим, что в контексте стихотворения “слово” сравнимо с металлом, породой, обладающей колоссальными внутренними потенциями.

Обращают на себя внимание читателя последние две строки стихотворения, где по принципу антитезы сближаются сходные по звучанию слова: “прирождённую неловкость”, “врождённым ритмом”.

Мотив скрытого внутреннего движения, заявленного в начале стихотворения, реализуется в образе “врождённого ритма”; слово “врождённый” семантически в контексте стихотворения воспринимается как неотъемлемое качество личности. И здесь же по звуковому сходству сближается “прирождённая” - в значении временного затруднения, некоей преграды, которую необходимо преодолеть.

Метафора на грамматическом уровне становится глобальной метафорой косноязычия собственного, семьи, эпохи…

Значит, “прирождённая неловкость” -- это косноязычие и даже безъязычие собственное, семьи, эпохи; это детский лепет, который, наполнившись “нарастающим шумом века”, обретает силу и мощь языка, преображённого “врождённым ритмом”.

Игорь Северянин поэт 20 века.

Начало ХХ века в России отметилось появлением авангардизма и его разных поэтических направлений. В 1911 году возникла группа эгофутуристов, главой которых стал .

«Futurum» в переводе с латыни означает «будущее, а «Ego» - «я». Отрицая все традиции русской поэзии, они пытались создать новый язык, конструировали новые слова, декларировали новую мораль, где центром внимания поэта становится его собственное «я».

Эгофутурист Игорь Северянин - самый яркий представитель этой эпатажной поэзии. Его сборники «Громокипящий кубок», «Златолира», «Ананасы в шампанском» были невероятно популярны, а его «поэзоконцерты» собирали полные залы и вызывали ажиотаж.

«Ананасы в шампанском» - одно из самых известных стихотворений Северянина, оно написано в 1915 году. В нем просматривается любимая урбанистическая тема: город, технические достижения, стремительный темп жизни.

Неспроста каждое предложение в нем - односоставное и с восклицательным знаком в конце. Общей картинки нет, только обрывочное мелькание «видеокадров», из которых складывается противоречивое впечатление: среди мчащихся экспрессов, автомобилей и самолетов идет жизнь салонная, изысканная, элегантная на фоне «ветропросвистов» и «стрекота аэропланов».

В этой красивой жизни царят ананасы и шампанское, что-то норвежское и что-то испанское, вдохновение, поцелуи, нервные девушки. Но неожиданно, как 25-ый кадр, среди вечернего блеска мелькает сцена… драки. Это грубо и совершенно неприемлемо для беспечной, яркой, искристой салонной жизни.

И тогда, если уж нельзя избежать низменности, приходит решение: «трагедию жизни» претворить «в грезо-фарс». Не обошлось и без неожиданных неологизмов: «ветропросвист», «крылолет», «порывно», «грезо-фарс». Они «осмысленны» и придают стихотворению своеобразную экстравагантность, провозглашенную программой эгофутуристов.

"Кензель". Для справки: кензелем в литературоведении называют форму стихотворения, включающего в себя три пятистишия. «Кензель» написан в 1911 году. Его очень любили слушать поклонники в исполнении Северянина на многочисленных выступлениях в разных городах. Буквально после первых слов «В шумном платье муаровом…» раздавались восторженные аплодисменты.

Стихотворение рисует перед нами изысканный, экзотический мир, принадлежащий таинственной женщине. Она идет по ночной, «олуненной» аллее, ассоциируясь с морем («проходите морево»), потому что платье у нее шумное, муаровое (шелк, переливающийся разными оттенками) тальма (накидка) «лазорева».

Утонченная, «изящная», «эстетная», она производит чарующее впечатление на фоне лунной ночи и песочной дорожки, «от листвы разузоренной», подобно меху ягуара. Красота и тайна женщины вызывают мысли о любви. Конечно, ей «предназначено» «любовное упоенье», ведь для такой неземной женщины «ночь всегда новобрачная». Но «найдется ли пара» подобному чуду? Вряд ли

Она сядет в бензиновый ландолет, доверив жизнь «мальчику в макинтоше резиновом», закроет ему глаза своим «жасминовым», «шумным», «муаровым платьем»… Что последует за этим? Разбитый автомобиль, погубленная жизнь, мимолетная, ничего не значащая связь? Неологизмы в стихотворении доступны и экстравагантны, они усиливают ассоциации, увлекают в волшебный и таинственный мир.

А. был обеспокоен отсутствием темы в лирики И. Северянина. Критики упрекали его за манерность, вычурность, будуарность, салонный дендизм и даже пошловатую изысканность. Конечно, есть и это. Но нельзя не заметить, что поэт порою ироничен и самоироничен, а это свойственно умным и глубоким людям. Главное, что его отличается тончайшим лиризмом, изысканностью, элегантностью, изумительным чувством ритма. Его стихи задевают эстетические чувства, открывают красоту человеческой души и богатство переживаний.

Игорь Северянин. Царственный паяц: автобиогр. материалы, письма, критика: [сборник / сост., вступ. ст., коммент.: В. Н. Терехина, Н. И. Шубникова-Гусева]. - СПб. : Росток, 2005

В. Пашуканис

Валерий Брюсов ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

"Когда возникает поэт, душа бывает взволнована", - писал Ф. Сологуб в предисловии к "Громокипящему кубку". Конечно, певец звезды Маир, обычно скупой на похвалы, не мог ошибиться, произнося приговор столь решительный. Чуткость не изменила Ф. Сологубу, когда он приветствовал Игоря Северянина высоким именем Поэта. Да, Игорь Северянин - поэт, в прекрасном, в лучшем смысле слова, и это в свое время побудило пишущего эти строки, одного из первых, в печати обратить на него внимание читателей и в жизни искать с ним встречи. Автор этой статьи гордится тем, что он, вместе с Ф. Сологубом и Н. Гумилевым, был в числе тех, кто много раньше других оценили подлинное дарование Игоря Северянина.

Однако самое название "поэт", в каждом отдельном случае, требует пояснений и определений. Конечно, "не тот поэт, кто рифмы плесть умеет". С другой стороны, мы только условно называем "поэтом" того, кто совсем не умеет "плесть рифмы". В одной эпиграмме Баратынский шутил: "И ты - поэт, и он - поэт, но разницу меж вас находят..." Даже между великими поэтами "разница" несомненна. Может быть, по силе непосредственного стихийного дарования, Тютчев не уступал Пушкину. И все же Пушкин стал родоначальником всей новой русской литературе, а роль Тютчева в истории нашей поэзии гораздо менее значительна. Это происходит оттого, что один талант еще не определяет всего значения поэта и писателя.

Мы знаем, что гений иногда "озаряет голову безумца, гуляки праздного". Хорошо, если таким гулякою оказывается Моцарт, да и то Сальери сказал не всю правду: из биографии Моцарта мы знаем, как много он учился и как много работал. Когда гений соединяется с огромным умом, жаждущим познаний, с безошибочным вкусом и с неустанным трудолюбием, получается титан литературы, как наш Пушкин или германский Гете. Томы сочинений Пушкина, его глубокие суждения о разнообразнейших вопросах истории, политики, науки, искусства, его черновые рукописи, свидетельствующие о кропотливой работе, опровергают то представление о нашем великом поэте, какое готов был поддерживать он сам: как о "повесе, вечно праздном". Разносторонность познаний и интересов Гете достаточно известна. Когда же поэтической дар не сочетается ни с исключительным умом, ни с неодолимым терпением, в лучшем случае выходит русский Фофанов или французский Верлен.

"Душа бывает взволнована, когда возникает поэт. Но после первого радостного волненья наступает время анализа. Нашедший клад, сначала только пересыпает золото из руки в руку, но потом начинает считать его и определять ценность монет. Мореплаватель, открывший остров, после первой минуты горделивого счастия, отправляется исследовать новую землю, выясняет, пригодна ли она для житья, богата ли растениями, животными, минералами, есть ли в ней удобные бухты. Подобно этому, "открыв" нового поэта, пережив радостное "волнение души", читатель невольно начинает относиться критически к новому знакомцу, старается определить его удельный вес. Хочется узнать, принадлежит ли новый поэт к числу редких "посланников Провидения", благословенных гостей мира, как Пушкин и Гете, или к числу второстепенных светил, как Фофанов и Верлен, или, наконец, к тем мимолетным огням, которые, как падающие звезды, порою озаряют на миг небосвод литературы.

А если бы случилось, что мы пожелали отказаться от анализа, если бы нам захотелось только перебирать монеты найденного клада, только любоваться новооткрытым островом, только радоваться на строфы нового поэта, - Игорь Северянин сам не позволил бы нам отдаться этому непосредственному чувству. Первая большая книга, изданная им (он сам именует ее "первой" книгой, как бы отрекаясь от своих предыдущих изданий), "Громокипящий кубок", - книга истинной поэзии. Об ее стихах справедливо сказал Ф. Сологуб: "Пусть в них то или другое неверно с правилами пиитики, что мне до того!" Но после первой появилась "вторая", "Златолира", огорчившая всех, кто успел полюбить нового поэта, - так много в ней появилось стихов безнадежно плохих, а главное, безнадежно скучных. Не лучше оказалась и "третья" книга, "Ананасы в шампанском". Сторонники поэта объясняли это тем, что в обеих книгах были собраны преимущественно прежние, юношеское стихи Игоря Северянина. Мы ждали "четвертой" книги; она вышла под заглавием "Victoria Regia", с пометами под стихами 1914 и 1915 г. Увы! и она не оправдала добрых ожиданий: в ней много подражаний поэта самому себе и много стихотворений неудачных и слабых: ни в какое сравнение с "Громокипящим кубком" идти она не может.

Что же остается делать читателям Игоря Северянина? Отбросить три его книги и перечитывать "Громокипящий кубок", опять и опять радуясь на свежесть бьющей в нем струи? Или - вдуматься в странное явление и решить, наконец, что же за поэт Игорь Северянин: суждено ли ему остаться "автором одной книги" (каких мы немало встречаем в истории литературы) или возможны для него развитие, движение вперед, новые счастливые создания? Последнее - прямое дело критики, и ее дело также, если она серьезно относится к своей задаче, указать, по мере своих сил и разумения, поэту, какие причины мешают ему развивать свой дар и идти к новым художественным завоеваниям: есть ли это нечто роковое, неодолимое для самого поэта, или нечто временное, с чем он может бороться. Позднее, беспристрастная история литературы укажет Игорю Северянину его место в родной словесности; сейчас мы, критики, можем и обязаны указывать поэту пути, которые перед ним открыты. Правда, критиков слушают редко, но это уже не их вина, и свой долг они исполнить обязаны.

Подойдем же к поэзии Игоря Северянина со всем доброжелательством читателя, благодарного ему за "Громокипящий кубок", и постараемся уяснить для самих себя и для него, почему нас и, сколько мы знаем, так многих, любящих поэзию, не удовлетворяют его последние книги [Здесь я вынужден сказать несколько слов pro domo mea. Игорь Северянин весьма зол на критику и осыпает ее ругательствами: "Смотрите-ка, какая подлая в России критика!" В России критические статьи писали Пушкин, Гоголь, Баратынский, Белинский, Ап. Григорьев, в наши дни пишут Д. Мережковский, 3. Гиппиус, Н. Гумилев, М. Кузмин и столько других, имена которых служат достаточной защитой от брани Игоря Северянина. К русским критикам причислю себя и я, если 25 лет работы, руководимой обдуманными убеждениями, знаниями и личным вкусом, а отнюдь не личными отношениями с тем или другим писателем, дают на то право. Недовольный моими критическими замечаниями о его книгах, Игорь Северянин позволил себе заявить в стихах, что я ему "завидую". Любопытно, в чем бы я мог "завидовать" Игорю Северянину. Мне было бы стыдно, если бы я оказался автором "Ананасов", и мне было бы обидно, если бы я сделался объектом эстрадных успехов, выпавших на долю Игоря Северянина. Поэту, немного очадевшему, должно быть, оттого, что "идут шестым изданием иных ненужные стихи", следует усвоить себе простую разницу между критической оценкой и завистью. Не нужно непременно завидовать и можно не переставать любить, судя критически и иногда строго осуждая те или другие страницы прозы и стихов. Неужели Игорю Северянину непонятна благородная любовь к литературе, побуждающая нас, критиков, оценивать создания поэзии, а понимает он только "кумовство" или "зависть"?].

Не думаем, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин - истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет "Громокипящий кубок". Но важно определить диапазон поэзии Игоря Северянина. Поэтому, хотя бы бегло, приходится окинуть взглядом его лучшие поэмы.

Первый признак поэта - умение передавать, рисовать то, что он видит. Поэт обладает способностью подмечать такие черты в окружающем, которые одни воссоздают всю картину в воображении читателя. Без этой способности нет поэта, вернее, он может и быть, но останется нем для всех; он будет воспринимать мир художественно, но мы не узнаем этого из его неумелых, бессильных строк. Игорь Северянин такой способностью "рисовать" обладает в сильной степени. Он - поэт-живописец; он рисует целые картины, сохраняющие всю свежесть красок и даже как будто весь аромат действительности. Читая "Громокипящий кубок", видишь перед собою поля, и лес, и море, и гостиную и диваны лимузинки.

Таков, напр, "День на ферме" (I, 23) [Мы означаем книги Игоря Северянина римскими цифрами: I , III ; страницы в них - арабскими цифрами. Примеры мы стараемся приводить преимущественно из стихотворений последних годов, начиная с 1913. Во многих случаях, однако, даты под стихотворениями не проставлены, и мы не имели возможности проверить время их написания], когда "бегало солнце по граблям", таков "Ноктюрн" (I, 47), изображающий, как "бледнел померанцевый запад"; таковы стихотворенья "На реке форелевой" (I, 32), "Январь" (1,34) и многие другие в первом отделе "Громокипящего кубка". Немногими штрихами Игорь Северянин воссоздает сложные картины. Присмотритесь и прислушайтесь, напр, к таким стихам (I, 13):

День алосиз. Лимоннолистный лес

Драприт стволы в туманную тунику... -

оцените такую черту (I, 25): "Закатный запад был сиренев"... такой эпитет (ib.): "Шел тихий снег", смелость и верность такого образа (I, 49): "Хромает ветхий месяц как половина колеса", или еще (I, 27): "Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья". Все это - штрихи истинного поэта, как и длинный ряд отдельных "счастливых" выражений, trouvailles: "морозом выпитые лужи" (I, 50), "аллея олуненная" (I, 66), "сад, утопленный в луне" (I, 89), "кувыркался ветерок" (I, 68), "ночи в сомбреро синих" (I, 117), и т. п.

Второе необходимое свойство поэта - способность переживать события глубоко и остро. Поэт-лирик имеет почти единственный объект наблюдений - самого себя. Свою собственную страсть, свое счастье и свою скорбь замыкает он "в жемчужине слова". Поэт должен не бояться страданий, потому что сильные чувства дают ему темы для вдохновений. "Всходить на костер", "идти на Голгофу" - эти условные выражения заключают в себе жуткую правду для поэта-лирика. Кто не способен сильно чувствовать, не способен и влиять с силою на читателей. Поэт "с холодной душой" - nonsens, противоречие в терминах.

По силе лирических признаний Игоря Северянина мы судим, что он переживает свою жизнь остро. Такие, казалось бы, обыкновенные отношения, какие пересказаны в стихах "Это все для ребенка" (1,16), дали Игорю Северянину исключительные по своему импрессионизму строки:

Повидаться нельзя нам.

Разве только случайно. Разве только в театре.

Разве только в концерте.

Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно...

Как подлинная трагедия, читаются стихи "Злате", напр, эти (I, 45):

Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат;

Он скрывает безкрылье утомленных плечей...

Мы верим, мы уверены (иного доказательства нет), что только глубокое переживание могло подсказать такие волнующие ритмы (1,14):

О, милая, как я печалюсь! О, милая, как я тоскую!

Мне хочется тебя увидеть - печальную и голубую...

О том же говорят другие стихотворения "Сирени моей весны", небольшое число пьес из "Златолиры" и лучшие строфы в начале "Victo-ria Regia". Поэт живет и, переживая "старую сказку", с которой вновь знакомится каждый, узнающий нашу земную жизнь, принимает ее по-своему, так, как было суждено лишь ему одному...

Особенность Игоря Северянина составляет ироническое отношение к жизни. Он очень верно сказал о себе (IV, 31): "Я - лирик, но я - и ироник". В наши дни это - редкий дар; сатира в стихах вымирает, и приходится дорожить поэтом, способным ее воскресить. А что у Игоря Северянина есть все данные для того, может доказать одна "Диссона" (I, 77), стихотворенье, прекрасное от начала до конца:

Ваше Сиятельство к тридцатилетнему - модному - возрасту

Тело имеете универсальное... как барельеф...

Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте,

Очень удобную для проституток и для королев...

Много такой злой иронии рассеяно по "Мороженому из сирени". Целый ряд отдельных выражений прямо поражает своей меткостью и универсальностью: "дамьи туалеты пригодны для витрин" (1,70), "женоклуб... где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп" (I, 71), "под пудрой молитвенник, а на ней Поль де-Кок" (I, 70), "грумики, окупленные для эффекта" (1,100), и т. д.

Ирония спасает Игоря Северянина в его "рассудительных" стихотворениях. Поэтому хороши его стихотворные характеристики Оскара Уайльда (1,101), с прекрасным начальным стихом: "Его душа - заплеванный Грааль", а также Ги де Мопассана (1,101), с удачным сравнением: "Спускался ли в Разврат, дышал, как водолаз". Там, где Игорь Северянин относится к "толпе" иронически, прощаешь ему даже наивную самовлюбленность, и есть своя сила и своя правда в таких выражениях, как "приличные мерзавцы" (1,123). В последних книгах поэта, может быть, удачнее всего те стихи, где воскресает эта ирония. Так, напр, хотя и с некоторыми оговорками, мы охотно "принимаем" стихи "В блесткой тьме" (III, 14).

Как подлинный художник, Игорь Северянин обладает даром перевоплощения. Он умеет писать и в иных стилях, нежели свой, конечно, если чужой стиль ему знаком. Поэтому мы вполне верим поэту, когда он говорит, что мог бы писать "как все". Порукою в том стихи Игоря Северянина, написанные "в русском стиле", в которых он сумел остаться самим собой, удачно переняв то склад нашей народной песни, то особенности народного говора. Таковы стихотворения: "Идиллия" (I, 15), "Chanson Russe" (I, 37), "Пляска мая" (I, 36), "Русская" (I, 37), некоторые пьесы из "Victoria Regia". Напротив, когда Игорь Северянин пытается перенять стили ему незнакомые, напр, - античный, или писать стихи "экзотические", попытки кончаются горестной неудачей.

Давно указано, что каждый новый поэт приносит с собою и новые, свои, ритмы. Нельзя сказать, чтобы Игорь Северянин сделал многое для русского стиха. Но кое-где он все же пошел вперед по дорогам, до него только намеченным. Так, он широко использовал пеонические размеры, вошедшие в литературу лишь после К. Бальмонта. Благодаря тому, что Игорь Северянин свои стихи не читает, а поет, он мог свободно применять ямбы с пиррихиями на ударных стопах, что раньше употреблялось лишь в романсах, назначаемых для пения (как, напр, стих: "А следовательно - не слон", IV, 127). Среди новых словообразований, введенных Игорем Северянином, есть несколько удачных, которые могут сохраниться в языке, напр, глагол "олунить". Наконец, и ассонансы, на которые Игорь Северянин очень щедр, иногда у него звучат хорошо и, действительно, заменяют рифму; интересны его попытки использовать вместо рифмы диссонанс - слова, имеющие различные ударные гласные, но одинаковые согласные (напр, Ш, 39: "кедр - эскадр - бодр - мудр - выдр").

Таков Игорь Северянин, как он представляется в своих лучших созданиях. Это - лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует. Это - истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой. Это - ироник, остро подмечающий вокруг себя смешное и низкое и клеймящий это в меткой сатире. Это - художник, которому открылись тайны стиха и который сознательно стремится усовершенствовать свой инструмент, "свою лиру", говоря по-старинному. При таких данных, казалось бы, можно ли желать большего? Чего же недостает Игорю Северянину, чтобы не только быть поэтом, но и стать поэтом "значительным", а можеть быть, и "великим". На этот вопрос мы и ставим своей задачей ответить.

Аббат Делиль уверял, что весь гений Вергилия заключался в его вкусе. По отношению к Вергилию это - несправедливо, но верно в том смысле, что вкус имеет в искусстве значение огромное. Безошибочный вкус может заменить гений. Но никакая гениальность не вознаградит отсутствие вкуса. Ошибки против вкуса, безвкусие, обезобразят самое вдохновенное художественное создание; они чувствуются особенно больно и для них мы не находим никакого извинения. Между тем именно доброго вкуса и недостает в стихах Игоря Северянина. В одной из своих "поэз" (какое безвкусное слово!) Игорь Северянин, издеваясь над критикой, уверяет, что она, смеясь над его "Хабанерой", не расслышала в стихах иронии, искала лирики "в сатире жалящей" (IV, 123). В оправдание критики надобно сказать, однако, что не всегда легко различить, где у Игоря Северянина лирика, где ирония. Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость или, увы! сам впадает в мучительную пошлость. Мы боимся, что и сам Игорь Северянин не сумел бы точно провести эту демаркационную линию.

Когда продавец "мороженого из сирени" возглашает: "Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа!" (1,59), мы надеемся, это - ирония. Но вот, в январе 1915 г. в Петрограде, Игорь Северянин пишет "увертюру" к своему III сборнику, где угрожает: "Я трагедию жизни превращу в грезофарс" (III, 7). Сказано ли это иронически, или и в самом деле поэт мечтает сделать из жизни фарс, хотя бы и "грезо"? Восхваляя в стихах некую мисс Лиль, поэт уверяет ее: "ты еще пикантнее" (I, 116). Имеем ли мы дело с сатирой или подлинный идеал поэта - пикантность? А восхваляя самого себя, Игорь Северянин сообщает нам: "Мне отдалась сама Венера" (II, 9). Только предположение, что поэт здесь иронизирует над самим собой (как и в других своих самохвальных стихах) позволит не видеть в таком признании чудовищной пошлости.

Можно понять любовь автора к своим произведениям и желание сохранить даже более слабые из них, оправданные другими, более совершенными. Но есть предел и в такой любви, и только полным безвкусием, отсутствием всякого критического чутья можно объяснить, что Игорь Северянин переполнил II и III сборники своих стихов вещами безнадежно плохими. Здесь обрели свое место и стишки самого банального типа, какие обычно наполняют провинциальные газеты и неудачнейшие иллюстрированные еженедельники (особенно в отделе "Лунные тени"), и явные технические упражнения, которые сколько-нибудь уважающий себя поэт оставляет в своих бумагах, и, наконец, просто мертворожденные создания, которые простительно написать в неудачную минуту, но непростительно выставлять на показ и на позор читателям.

Чем, как не отсутствием вкуса, можно объяснить появление такой вещи, как "Шантажистка" (III, 45), где, в плохих стихах, рассказывается, как некая дама требовала с автора (или с героя стихотворения) денег на прокормление прижитого с ним ребенка, а автор (или герой стихотворения) предложил ей вместо того отправиться с первым встречным в гостиницу? Или благонамеренные стишки (II, 26), в которых поэт (или герой стихотворения) убеждает свою возлюбленную не вытравлять ребенка, советуя ей: "Плюй на все осужденья, как на подлое свинство"? Или еще стихи (II, 32), где повествуется, как к поэту (или герою стихотворения) пришла его бывшая любовница и созналась, что изменяла ему с пятью мужчинами, причем просила: "Наплюйте мне в лицо", а он ей ответил рыцарски: "С глаз долой!" И длинный ряд таких же повествовательных стихотворений II сборника, передающих, может быть, действительные факты из жизни поэта, но абсолютнейшим образом не интересные для читателя, разговоры, о которых хочется сказать словами Лермонтова:

Где разговоры эти слышать?

А если и случалось им,

Так мы их слышать не хотим!

Почти на каждой странице особенно последних трех книг Игоря Северянина встречаются выражения, прямо оскорбительные для каждого обладающего вкусом читателя. То поэт пишет комическое: "Я... от неги вешней мог истечь" (IV, 28) и даже столь доволен этим образом, что его повторяет: "ребенок мог истечь" (не кровью, а "от грез"); то ставит неимоверное сочетание слов: "я вдохновенно сел в курьерский" (И, 107); то подносит "другу" такой совет в стихотворении с эпиграфом из Ф. Сологуба: "Друг, оголивай свою Ойлэ!" (II, 123). Игорю Северянину нипочем сказать: "постиг бессмертия процесс" (1,111), "зацелую тебя, как идею брамин" (II, 124), "в танец пустился мир, войдя в азарт" (II, 10), о проститутках - "в ад их день" (II, 115), "играть в Наполеона - вот в том-то и грех и" (IV.96), "обостряли нервы до границ" (II, 54) и т. п., и т. п.

Верха, быть может, безвкусия достигает Игорь Северянин в стихах, посвященных современной войне. Отдел этих стихотворений начинается отвратительной похвальбой, что величье Германии "солдату русскому на высморк" (IV, 93). Не думаем, чтобы сам русский солдат, известный своей скромностью и на деле ознакомившийся с мощью германцев, подписался под этим хвастливым выкриком эстрадного поэта. Далее автор комически восклицает, обращаясь к Германии: "Дрожи перед моею лирой!" (или это тоже сатира на самого себя?) Затем гражданственная поэзия Игоря Северянина переходит площадную ругань; "шут" (IV.96), "буржуйка" (IV, 93)" "наглая" (IV, 99), "апаш" (IV, 99), "мародер" (IV, 94), "срам" (IV, 95) - вот приемы, которыми поэт хочет унизить наших врагов. Ругаться из-за спины других - вряд ли значит исполнять свой долг поэта в войну, и не много надобно вкуса, чтобы понять, в какой мере это некрасиво, именно "не эстетично". Военные стихи Игоря Северянина, которыми он срывает дешевые аплодисменты публики, производят впечатление тягостное.

Перефразируя слова аббата Делиля, можно сказать: все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии.

Но кроме безвкусия есть другая причина, закрывающая поэзии Игоря Северянина пути к развитию. Поэтически талант дает многое, когда он сочетается с хорошим вкусом и направляем сильной мыслью. Чтобы художественное творчество одерживало большие победы, необходимы для него широкие умственные горизонты. Только культура ума делает возможной культуру духа. Поэт, умственные интересы которого ограничены, роковым образом обречен на скудость и однообразие тем, и вместо бесконечности мировых путей пред ним всегда будут лишь тропки его маленького садика.

Игорь Северянин сам не скрывает, что мысли не его удел. "Я - самоучка-интуит" - сообщает он в одном месте (IV, 111). То была бы еще не большая беда, и Пушкин во многих отношениях был самоучкой; хуже, что Игорь Северянин пренебрежительно относится вообще к учению. "Не мне в бездушных книгах черпать!" (I, 136)" - гордо заявляет он. И из его стихов видно, что он, действительно, не так-то много "черпал" в книгах. Как только он подступает к темам, требующим знаний (хотя бы и весьма элементарных), это обнаруживается. Напр, у Игоря Северянина Нерон клянет свой трон (1,107), а гетеры (!) глядят на него из лож партера; краснокожие в Мексике мечут бумеранг (I, 68); слово "шимпанзе" получает ударение на "а" (II, 111); брамин целует идею (II, 124) и т. п. Не видно даже знакомства с литературой, что, казалось бы, для поэта обязательно. В стихах Игоря Северянина упоминаются лишь наиболее популярные писатели, а если встречается имя чуть-чуть менее общеизвестное, как заметно, что поэт знает его лишь понаслышке: как, напр, он говорит о строфах Верхарна, этого почти всегда астрофического поэта!

Если стараться выудить из стихотворений Игоря Северянина мысли, отвлеченные суждения, улов получится самый бедный. В сущности, выищется лишь единственная мысль: "Живи, живое!" (II, 9), которую поэт и повторяет на разные лады: "Люби живущее, живой!" (IV, 136), "Я... ярко радуюсь живым" (IV, 139) и т. д. Мысль не неверная, но не более новая, чем максима (Вл. Соловьев): "Не людоедствуй". Попадаются еще, столь же "набившие оскомину" изречения: "Одно безумье гениально, и мысль ничтожные мечты" (II, 112, сколько раз твердил хотя бы Фет о "безумьи вещем поэта"!) или еще: "В грехе забвенье" (1,11), а потому: "Греши отважней" ("Если хочешь, поди согреши", - лет за 20 до Игоря Северянина писал Д. Мережковский, повторяя, конечно, старые слова). А что такое "грех" по мнению Игоря Северянина? - "утолить инстинкт" (I, 13). Вот и весь умственный багаж поэта; это не мешает ему уверять, будто "всероссно" т. е. все во всей России убеждены, что он что-то сказал "первый" (IV, 124).

Как только Игорь Северянин берется за тему, требующую преимущественно мысли (может быть, лирикам и не следует браться за такие темы, но - если это уж случилось!), бессилие его обнаруживается явно. Таково стихотворение "Под впечатлением Обрыва" (II, 43) т. е. рассуждения по поводу прочитанного автором (давно пора было!) романа Гончарова "Обрыв". Стихотворение написано в форме письма, и в первых строках Игорь Северянин пресерьезно доказывает своей корреспондентке, "что Гончаров - поэт". Разумеется, можно, и даже похвально, изъяснять в письмах лицам, мало образованным, некоторые элементарные истины, но почему педагогические упражнения перелагать в стихи и предлагать читателям? Далее автор письма объявляет, что хороша "борьба за право наслаждения", восклицает: "Велик свободный Марк!", поучает: "Счастье не в летах" и т. п. Если Игорь Северянин все это вычитал из Гончарова, пожалуй, лучше было и не читать "Обрыва"!

Этой "святой простотой" поэта, его "неискушенностью" в истории литературы, объясняется, вероятно, и его самомнение, весьма близко подходящее, в стихах по крайней мере, к "мании величия". Тому, кто не знает всего, что сделали поэты прошлого, конечно, кажется, что он-то сам сделал очень много. Каждая мысль, каждый образ кажутся ему найденными в первый раз. Очень может быть, Игорь Северянин, заявляя, напр: "Я не лгал никогда никому, оттого я страдать обречен" (II, 42), - уверен, что впервые высказывает такую мысль и впервые в таком тоне говорит в стихах (но вспомним хотя бы добролюбовское: "Милый друг, я умираю, оттого, что был я честен..."). Понятно, после этого, что Игорю Северянину совершенное им (т. е. то, что он написал книгу недурных стихов) представляется "колоссальным", "великим" и т под. Он объявляет, что "покорил литературу (I, 141), хотя весьма трудно определить, что это собственно значит, что его "отронит Марсельезия" (II, 11), что он "президентский царь" (ib.), и т. п.

Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне суживают ее горизонт.

Говорят, что Игорь Северянин - новатор. Одно время он считался главою футуристов, именно фракции "эго-футуристов". Однако для роли maitre у Игоря Северянина не оказалось нужных данных. Ему нечего было сказать своим последователям; у него не было никакой программы. Этим внутренним сознанием своего бессилия и должно объяснить выход Игоря Северянина из круга футуристов, хотя бы сам он, даже для самого себя, объяснял это иначе. "Учитель", которому учить нечему, - положение почти трагическое!

Нового у Игоря Северянина не более чем приносит каждый истинный поэт, который "в этот мир пришел, чтоб видеть солнце". Если у поэта нет ничего нового, он - не поэт. Правда, Игорь Северянин пытается дать род программы, но дело не идет дальше сообщения, что "теперь повсюду дирижабли летят, пропеллером ворча" и что поэтому нам надобно "острого и мгновенного" (I, 133 - 4), т. е. дальше повторения мыслей, давно ставших достоянием малой прессы. Впрочем, здесь же указывается еще на преимущество ассонансов пред рифмой (1,133), но этого как будто мало для программы литературной школы, принимая во внимание, что вот уже четверть века, как ассонансы широко применяются в русской поэзии!

В горячую минуту, в ту эпоху, когда еще Игорь Северянин был "непризнанным", щеголял он еще своим презрением к "авторитетам", отрицанием великих поэтов прошлого. Так однажды вырвалось у него дерзостное, но не лишенное внешней соблазнительности, заявление: "Для нас Державиным стал Пушкин" (I, 133). Это, впрочем, не помешало поэту в том же стихотворении почти слово в слово повторить стих Пушкина: "В пустыне чахлой и пустой" (I, 135). Однако, после "признания" Игорю Северянину, видимо, захотелось отказаться от компрометирующего заявления, и он поспешил заявить: "Да, Пушкин стар для современья, но Пушкин пушкински велик" (IV, 128). А потом Игорь Северянин простер свою снисходительность к своим "предшественникам" до того, что согласился признать: "За Пушкиным были и Блок и Бальмонт" (III, 14).

Вообще, не в пример другим футуристам, Игорь Северянин только на словах проповедует пренебрежение к старой литературе. Не удивительно, что в отдельных стихах (как мы только что видели) он совпадает с поэтами, писавшими до него. У старой поэзии, - непосредственно и через посредство писателей второстепенных, не все ли равно? - он заимствовал размеры, приемы изобразительности, рифмы, весь склад своей речи. Откинув маленькие экстравагантности, состоящие почти исключительно в употреблении новопридуманных слов или форм слова, мы в стихах Игоря Северянина увидим естественное продолжение того пути нашей поэзии, по которому она шла со времен Пушкина или даже Державина. В подражаниях Фофанову и Мирре Лохвицкой сознается сам поэт. Но он заходит глубже в историю в своих заимствованиях. Так, напр, он пользуется условными образами классицизма, говорит о своей "лире" (II, 103, IV, 93 et passim), поминает Афродиту (II, 124.), Венеру и т. п. Впадая совершенно в державинский стиль, пишет, что народ ему "возгремит хвалу" (II, 11), что Париж "вздрожит" (ib.), употребляет выражения "злато" (II, 46), "ко пристаням" (II, 12), "зане" (II, 10) и т. п.

Кое-какие права на звание новатора дают Игорю Северянину лишь его неологизмы. Среди них есть много глаголов, образованных с помощью приставки "о", напр, удачное "олунить" и безобразное "озабветь"; есть слова составные, большею частью построенные несогласно с духом языка, как какая-то "лунопаль"; есть просто иностранные слова, написанные русскими буквами и с русским окончанием, как "игнорирно"; есть, наконец, просто исковерканные слова, большею частью ради рифмы или размера, как "глазы" вместо "глаза", "норк" вместо "норок", "царий" вместо "царский". Громадное большинство этих новшеств показывает, что Игорь Северянин лишен чутья языка и не имеет понятия о законах словообразований. На то же отсутствие чутья языка указывают неприятные, вычурные рифмы, вроде: "акварель сам - рельсам", "воздух - грез дух", "ветошь - свет уж", "алчен - генерал чин" и т. п. В этом отношении Игорь Северянин мог бы многому поучиться у поэтов-юмористов.

Нет, в новаторы Игорь Северянин попал случайно, да, кажется, сам тяготится этим званием и всячески старается сбросить с себя чуждый ему ярлык футуриста.

Вывод из всего сказанного нами напрашивается сам собою. Игорю Северянину недостает вкуса, недостает знаний. То и другое можно приобрести, - первое труднее, второе легче. Внимательное изучение великих созданий искусства прошлого облагораживает вкус. Широкое и вдумчивое ознакомление с завоеваниями современной мысли раскрывает необъятные перспективы. То и другое делает поэта истинным учителем человечества.

Одно из двух: или поэзия есть забава, приятный отдых в минуты праздности, или серьезное, важное дело, нечто глубоко нужное людям. В первом случае, вряд ли стоит особенно беспокоиться, как и чем кто развлекается. Во втором, поэт обязан строго относиться к своему подвигу, понимать, какая ответственность лежит на нем. Чтобы идти впереди других и учительствовать, надо понять дух времени и его запросы, надо, по слову Пушкина, "в просвещении стать с веком наравне", а может быть, и выше его. Для нас истинный поэт всегда - vates римлян, пророк. Такого мы готовы увенчать и приветствовать; других - много, и почтить их стоит лишь "небрежной похвалой". Тот же, кто сознательно отказывается от открытых пред ним прекрасных возможностей, есть "раб лукавый", зарывающий свой "талант" в землю.

Сергей Бобров

СЕВЕРЯНИН И РУССКАЯ КРИТИКА

Описать, представить в совершенно определенном виде взаимоотношения писателя и его критики - дело достаточно трудное. Раньше всего, - нам очень понятно: что такое писатель, но что есть критика? Мы не посягаем на какое-либо умозрительное определение этого понятия, это дело специального исследования, а наши задачи много уже - но и в этой узкой области "есть от чего в отчаянье прийти". - Будем ли мы понимать под критиками лишь тех, кто специально посвятил себя этому делу; будем ли мы именовать критиками людей, попавших в положение экспертов - тех же писателей, которые судят своего собрата, согласуясь со своими - часто весьма сложными и глубоко интимными - специальными знаниями; покажутся ли нам достойными имени критиков публицисты, люди явно партийные, склонные все и вся изъяснять - один экономическими кризисами, другой "инородческим засильем" [См., напр., "Русское знамя", 26-IV - 15.], объявим ли мы, наконец, критикой всю груду газетного хлама, где философствуют, порицают, восхваляют, шельмуют, пресмыкаются мученики пятака серебра, усердные читатели Брокгауз-Ефрона - господа газетчики?

Можно навек застыть в позе Буриданова осла перед этими четырьмя рода критиков!

Попробуем поступить героически - принять их всех сразу... Но здесь было бы любопытно сравнить эти четыре рода, сравнить - хотя бы по их недостаткам. Итак: сорт первый - критики-профессионалы. Главный их грех: оторванность от существа творчества и глубокая привязанность к методам устаревшим. В самом деле: критик не "делает литературу", а его поспешный бег за оной уже сам по себе предопределяет вечное отставание. - Второй сорт: писатели-критики. Это, конечно, единственный сорт осведомленной критики, но в то же время ему, может быть, свойственен грех, которого чужд критик-профессионал, этот грех, явственно воспрещенный десятой заповедью, зависть, - но нам почти не придется его коснуться - погодки Северянина о нем почти не писали, а старшие стоят в стороне от публики Северянина [Но есть еще один страшный грех, от которого свободны весьма немногие, - партийность.]. Третий сорт критиков - не что иное, как самый определенный курьез: эти "критики" начинают собой крайнюю правую литературного парламента, как сказал однажды Андрей Белый; эта курьезная, ридикульная и глуповатая линия начинается какими-нибудь Кранихфельдом, Фриче, персонажами из "Русского богатства", и исчезает в мрачнейшей пропасти, где копошатся антропофаги из "Русского знамени". Наконец, сорт четвертый - явно ничего не знающий, ничем не интересующийся, живущий осколками неразрезанных "серьезных" статей по экономике и статистике из "толстых" журналов. Но и этот сорт кое-чем интересен - он не хитро и явно уясняет нам - что делается в глубинах этой загадочной "публики", которая создает успех.

Попробуем теперь пробежать по массе этих листков, которые начинают метить путь Игоря Северянина еще с 1905 года. Пробежать до некоторой степени в хронологическом порядке.

Их много, этих листков. Их такая масса, что, если бы перепечатать все, - вышло бы томов десять хорошо убористой печати. Поэтому мы останавливаемся лишь у тех листочков, которые характерны (и не столько для Северянина, сколько для самое критики); далее же читатель будет иметь возможность ознакомиться в подлиннике с наиболее важными статьями.

Сперва - времена, так сказать, доисторические; то время, когда Северянин издавался тоненькими брошюрками, которые мало кому попадались на глаза; т. е. время до выхода "первой книги" Северянина "Громокипящего кубка". - Тут нас встречает обыденное обидчивое недоуменье, коим встречать у нас принято нового поэта. Тот ухмыляется, тот не замечает, другой острит: "Не поэт, а поэтический пулемет" ("Совр. сл." 29 - 1 - 10), великий критик земли русской г. Измайлов, прочитав книжки Северянина, пробурчал что-то о том, что "история осудила декадентство, но из декадентства выродился модернизм (!), - бодрое и жизненное течение" - а о самой книжке - ни слова. Один писатель, имя которого и теперь немедленно обращает в бегство зазевавшегося у книжного прилавка покупателя, г. Наживин, съездил со стихами И. С. в Ясную Поляну и прочел их Толстому. Толстой сперва посмеялся, а затем будто бы сказал: "Чем занимаются!., чем занимаются... Это литература! Вокруг - виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них - упругость пробки!" ["Бирж, вед.: 29-1-10]. Этот потрясающий случай дал повод другому знаменитому и великому писателю г. Яблоновскому напечатать фельетон ("Южн. кр." 31 - 1 - 10), - так себе, самый обыкновенный фельетон. Провинция тихо мямлит над книгами Северянина, кое-что об "изысканности и задушевности" его стихов ("Красноярск, вестн." 14 - X - 10). "Биржевые ведомости" находят, что стихи С. суть "стихотворная чехарда" ("Б. В." 28 - X - 10), "Новому времени" (1 - XI - 10) не нравятся составные рифмы; сетует на обращение поэта с русским языком академической орган русской мысли "Синий журнал" (№ 1 - 1910). Г. Шебуев, издававший в то время "журнал для молодых" "Весна", посвящает С. довольно длинную статью педагогического характера - "не надо так писать, а то выйдет смешно". "Саратовской листок" (5 - IV - 11) объявляет С. "выродком литературы", как и полагается в таком умном городе, как Саратов. Зато в Керчи ("Гол Крыма" 1911, № 386) думают, что Северянин в общем недурен, хотя Петр Муринский (?) пишет гораздо лучше его. - Но в мае 1911 года "Аполлон" печатает статью Гумилева, где сей говорит об И. С: "Трудно, да и не хочется теперь судить о том, хорошо это или плохо; это ново - спасибо и за то". С этого времени ругательства критики принимают еще более мрачный характер - признак того, что с И. С. начинают считаться. Пышут злобой "Бирж, ведом." (2 - VIII - 11), "Новое время" (6 - VIII - 11), "Нива" (№ 8, 1]. - "Ежем. пр."), "Русское слово" (5 - VIII - 11) и др. Лучший русский поэт, всемирно известный г. Е. Венский, уже чует, откуда веет ветер, и строчит первые пародии ("Бирж, ведом.", 9 - VIII - 11). Г. Измайлов решает ("Нов ж" 1911, №218), что И. С. - "рецидив декаданса" и т. д. Провинция все так же: и похваливает и поругивает потихоньку ("Варш. дн", 20-Х-11 и др.). - В это же время в маленькой газетке "Нижегородец", где ютились одно время эго-футуристы, г. Ивей (И. В. Игнатьев) помещает хвалебные рецензии на И. С. ("Ни-жегор." 1911, № 78, 84). Большинство же отзывов переполнено сладостными воспоминаниями о Поприщине, мании величия и других веселых сюжетах. Особенно почему-то недовольны И.Северяниным в Харбине, Владивостоке, Костроме и Вятке. - Конец 1911-го года окрашен особым воем критики, - ибо в это время вышел "манифест эго-поэзии", что совершенно взбудоражило газетных молодчиков. Книжки же И. С. встречают прежнее отношение - "озорство и уродство", так пишет "Голос земли" (5 - III - 12), "в конец пошло", говорит аристократическая газета "Раннее утро" (10 - III - 11). И.В.Игнатьев вновь чрезвычайно сочувственно пишет об И. С. в своей новой газетке "Петербургский глашатай" (11 - III - 12). А лучший русский философ-моралист, известный красавец г. Арк. Бухов пишет пародии... и довольно скверные пародии. - "Новое время" (31 - III - 12) вопит о мазохизме; почему именно о мазохизме - секрет критика. Г. Измайлов считает, что дело зашло слишком далеко и находит необходимым несколько видоизменить свою точку зрения на И. С; теперь вместо "рецидива декаданса" он уже пишет "рецидивист декадентства". ("Р. Сл." 26-IV-12). Г. С. Кречетов с присущей ему изысканностью ("У. Р." 26-V-12) говорит: "В этом абсурдном юноше, в этом "ослином хвосте" от литературы... таится все же искра подлинного дарования". Ликантропы из какого-то "Паука" радуются, что в редакции "Петербургского глашатая" нет... жидов, а потому и приветствуют И. С. - "Колокол" кричит о "неких Брюсовых и Северяниных", совращающих "наших детей", (какой Бэдлам!), - а "Земщина" тут же констатирует, что все виновные в "загаживании языка", т. е. эго-футуристы, суть "жиды и жидовствую-щие", устраивающие "шабаши" ["Паук" (изд. в Петрограде) 1912, № 17; "Колокол" 1-VI-12; "Земщина" 18-VI-12. - Эго-футуристы письмом в редакцию заявили, что они православные, после чего "Земщина", извиняясь, объяснила свою ошибку тем, что "до сих пор на таком языке говорили только жиды"]. - Но вот в "Русской мысли" появляются сочувственные строки Валерия Брюсова. А затем выходит и "Громокипящий кубок".

"Громокипящий кубок" вышел в издательстве "Гриф", с которым критике так или иначе необходимо было считаться. Предисловие к нему было написано Федором Сологубом, кого также невозможно было игнорировать. Книге предшествовали статьи Валерия Брюсова в "Русской мысли". Все это, все эти предпосылки мнений, создали совершенно иное отношение к И. С. - Теперь читаем в "Дне" (1 - IV - 13): "В лице И. С. перед нами несомненный талант, поэт "Божией милостью", с определившимся поэтическим миросозерцанием... etc ["Р. сл." 16-V-13]. В "Утре России" (16 - III - 13) г. Вл. Ходасевич помещает определенно доброжелательную рецензию. "Современное слово", за некоторыми оговорками, - хвалит ("С. сл." 17-III-13), хвалят и газеты "Баку" (9-IV-13), "Оренбургский край" (23-V-13), "Пермские ведомости" (9-V-13)" "Уральская жизнь" (27-IV-13), "Киевская мысль" (1-V-13). - Антон Крайний в "Новой жизни" (февраль, 1913) говорит о творчестве И. С. как об "описательстве", где "ego" "и не ночевало". В "Заветах" (январь, 1913) г. Иванов-Разумник говорит: "Подает надежды несомненно талантливый Игорь Северянин, если только откажется от своих "поэз", от жалкого кривлянья и ломанья". В тех же "Заветах" через месяц (1913" № 3) тот же критик посвящает И. С. целую статью, где читаем: "И. С. несомненно талантливый поэт, самобытный и красочный лирик". В "Современном мире" г. Кранихфельд повторил все свои неразнообразные и запыленные пустячки, которые в достаточной мере надоели еще в его полемике с модернистами ("С. м." № 4, 1913). Но и он "приветствовал в лице И. С. большой и многообещающий талант", что очень понятно, ибо критики типа г. Кранихфельда, несмотря на все свои бутады, заимствовали весь свой вкусовой багаж у символистов, которые приветствовали И. С. - В "Русском слове" самый чуткий русской критик (он же и самый умный) г. Измайлов начинает говорить в совершенно ином тоне. Теперь уже оказывается, что у И. С. "есть пьесы прекрасные, нежные, задушевные" - и т. д., когда так недавно еще И. С. в глазах г. Измайлова был "рецидивистом декадентства". К. Д. Бальмонт в интервью с сотрудником "Раннего утра" ["Р. у." 7-IV-13] говорит, что "находит И. С. талантливым". - Г. Луначарский, писатель типа Кранихфельда, нарекает И. С. "талантом" ["Киевск. м." 17 - V - 13]. - Знаменитейший Гр. Петров говорит об И. С. сотруднику "Воронежского телеграфа": "Как техник И. С. редкий поэт; необыкновенный кованный стих, великолепная чеканка ритма, но не нравится мне его кривлянье" ("Вор. т." 4 - VI - 13). - Ветхий и скучнейший резонер "Северных записок" г. А. Полянин "более чем сомневается, чтобы из гения И. С. выработался настоящий поэт" ("Сев. з.", № 4 за 1913 г.). - "Волжский вестник" (7 - V - 13) хвалит И. С. - В. Гиппиус в "Речи" (24 - V - 13) в общем принимает И. С. как поэта, с кое-какими модернистическими оговорками. - "Минский голос" (19 - VI - 13) хвалит И. С, считая его весьма интимным поэтом, называя его "поэтом-чародеем" [Следует, однако, отметить, что при этом рецензент хвалит самые неудачные стихи]. Г. Войтоловский в "Киевской мысли" (30 - VI - 13) похваливает И. С. как стихотворца, но нападает на него с других точек зрения. Как курьез небезынтересно отметить следующий пассаж из рецензии г. Войтоловского. Наш критик уверен в том, что словотворчество И. С. - "очень дешевая оригинальность, совсем не требующая улыбчиво-дерзновенного происхождения". Так как это речение даже самому автору кажется весьма неубедительным, то он пробует, "не имея ни малейшего касательства к громокипящему кубку ветреной Гебы", написать "точно такие же (!) стихи". И вот что у него выходит:

Воет, как пропеллер, по дорожкам сада

И кусты ажурит северный Борей (!)

Рвет безумным жестом (!) красоту наряда (!)

И рубинит клены жуткий грезо-брей.

Уж вздохнула осень вздохом погребальным (!)

Караванят гуси с севера на юг...

Облаком унылым, облаком печальным (!)

Грусть меня наркозит, о, мой милый друг (!!).

Вот что значит учить поэтов, "не имея ни малейшего касательства к громокипящему кубку ветреной Гебы"! Так тонут маленькие дети... - Определенно же отрицательные рецензии на "Громокипящий кубок" мы нашли лишь в немногих изданиях, коих общий характер требует настоятельно эпитета - "желтый" ["Сиб. ж." 27 - III - 13; "Р. утро" 16-Ш-13; "Россия" 26 - III - 13; "Русск. знамя" 23 - III - 13; "Волгарь" 20 - IV - 13; "Одесский лист." 11 - IV - 13; "Новое вр." 6 - IV - 13; "Неделя "Вестника знания"", 23 - VI - 13.]

Следующие книги И. С, "Златолира", "Ананасы в шампанском" и "Victoria Regia", в значительной своей части составленные из юношеских стихов поэта и не давшие своим читателям ничего нового, сравнительно с "Громокипящим кубком", весьма охладили восторги критики. Г. Измайлов, положим, немного сбившийся и обжегшийся на "Громокипящем кубке", мямлит нечто чрезвычайно сладостное и о "Златолире". - Г. Тальников, из "Современного мира", называет "Златолиру" "недоразумением в стихах", самого поэта - "фигляром" и т. д. в обычном своем безграмотном и дурашливом стиле. - Г. Шмидт (в "Северных записках"!!) находит у И. С. "стремление к монументальности" ["Сев. з." 1913, № 12]; открытие "монументальности" в И. С. - деяние, достойное изысканнейших "Северных записок". Г. Дейч в "Ежемесячных приложениях" к "Ниве" отзывается об И. С. со всяческой похвалой - "тютчевский пантеизм", "юные, светлые песни молодости" - и прочие высокотонкие пустяки. - Г. Неведомский в лекции, читанной в Баку, называл И. С. "мальчишкой от модернизма"; тот же самый г. Неведомский, пишучи в "Дне", не решился обнажать перед Петроградом свое остроумие: "И. С, при всех его ломаньях - действительно талантливый поэт" ["День" 1913, № 167.]. - Г. Пяст (на лекции в декабре 1913 г. в Петрограде) хвалил И. С. - Г. Тиняков, автор сборника "Navis nigra", за последнее время особенно склонившийся к огульному отрицанию "механической культуры", писал об И. С: "В самом деле, не страшно ли от стиха Тютчева о Космосе дойти до стишков С. о моторе?" ("День" 1 - V - 14), "позднейшие поэзы И. С. стоят совершенно вне поэзии и даже вне литературы" ("День" 26 - 11 - 15), "С. далеко не чужд хамства" ("День" 18 - IV - 15) и т. д. - "Русские ведомости" (25 - X - 13) называют поэзию И. С. "будуарным сюсюканьем", хотя впоследствии (довольно скоро) газета пришла к диаметрально противоположному взгляду на С. - Г. В. Стражев, мелкий эпигон А. Блока, на лекции в Худож. кружке счел И. С. "отпрыском модернизма". - Великий "акмеист" г. Городецкий в "Речи" (25 - XI - 13) писал: "Пафос поэзии Иг. С. есть пафос торжествующего мещанина". - И. В. Игнатьев (в августе 1913 г.) говорит: "Боимся, что кубок С. выпит до дна". - Г. Изгоев ("Одесск. л." 19-11-14) назвал И. С. "крупным талантом". - Г. Гумилев в "Аполлоне" (№ 1 - 2 за 1914 г.) писал: "И. С. действительно поэт, и к тому же поэт новый". - Небезынтересна статья г. Амфитеатрова об И. С. ("Человек, которого жаль" - в "Русском слове"). Г. Амфитеатров, человек старого закала, к поэзии до сих пор, если не ошибаемся касательства не имевший, если не считать его "сатирического" акафиста графу Витте, весьма развязно изругал Северянина. Мотивировок искать и не стоит - вся же статья есть сплошное зубоскальство и издевка. Скучно, пошло и неумно. Неумно настолько, что даже "Южный край" (23-V-14) счел необходимым заступиться за Северянина, говоря: "С таким отношением к поэзии можно поэта подвергать не критике, а пытке в застенке, что г. Амфитеатров и делает с большим искусством". - Д. С. Мережковский ("Р. сл." 8-VI-14) называет стихи И. С, хотя и в шутку, увлекательными; позднее, однако (месяца, через два), г. Мережковский в том же "Русском слове" приравнял футуризм, а с ним и И. С. к "грядущему хаму".

Позднейшие книги И. С. вызывали не раз ошибочное к себе отношение. По обилию в них слабых, Плещееву подобных стихов, газетные критики считали их "своими" и расхваливали [См., напр., "Уральск, ж." 25-V-14]. Г. Бурнакин, достойный преемник Буренина, не раз писал об И. С. в "Новом времени", но так как о г. Бурнакине и вспоминать неприлично, то мы воздержимся от цитат. - "Голос юга" (5 - II - 14) считает И. С. талантливым. "Одесские новости" (13-11-14) просто захлебываются от восторга; но вот в Майкопе (Куб. обл.) думают, что "из автора (И. С.) мог бы выработаться поэт прекрасный, если бы... и т. д. ("Майкопск. газ." 22-ХИ-13); в Хабаровске (29-1-14) полагают, что И. С. недостаточно грамотен; в Харькове ("Южн. кр." 25-11-14) пишут, что "стихи И. С. звучны и образны"; в Самаре ("Волжск, в." 29-XII-13), что у С. "хрупкий, элегантный, очаровательный стих"; тогда как в Воронеже ("Ворон, тел." 13-V-14) полагают, что у "С. странное убожество мысли". - "Раннее утро", газета министров, графов, посланников, прынцев крови и т. п., пишет, что И. С. (29 - III - 14) "белиберда, хуже дяди Михея, парикмахер, парфюмерный магазин". - "Утро" (в Харькове, - ЗО-Ш-14) говорит о С. по поводу "Златолиры": "Мальчик стал старичком", но "Нижегородскому листку" (15-IV-14), "Камско-Волжской речи" (29 - III - 14) и "Волжскому листку" (12-IV-14) очень нравится "Златолира". По тому же поводу "Вятская речь" (11-IV-14) находит у С. "такую степень совершенства, которая роднит его с великими писателями"; однако, "Одесские новости" (24 - III - 14) считают "Златолиру" - "поминками". В то же время в Хабаровске ("Приамурье", 1 - III - 14) считают И. С. "очень талантливым поэтом"; но Харьков с этим опять не согласен и говорит ("Южн. кр." 27-V-14), что "Златолира" - "просто бедная книга".

Третья книга И. С. вызывает еще меньше восторгов, чем "Златолира"; - "Шампанское И. С. отзывает фальсификатом весьма дурной марки" ("К.-Волж. р." 15 - III - 15); в Ялте еще боятся "декадентов" и причисляют И. С. к ним; "Черниговское слово" (28-IV-15) говорит: "И. С. собрал в своих книгах все, что свидетельствует о дурном вкусе", - всем ведь известна великая эстетность г. Чернигова, второго по этой части вслед за Нью-Йорком; "Все новые стихи И. С. значительно слабее стихов "Громокипящего кубка"", - говорит "Новая жизнь" (III-15). - "Ананасы в денатурате!" - кричит "Голос Москвы" (14 - IV - 15), "Ананасы в ханже!" - поправляет более осведомленный "Голос жизни". "Апухтин № 2!" - заявляет "Утро России" (1 - III - 15); "Кафешантанные будни", - вопит г. Кранихфельд ("Совр. сл." 1-1-15). -"И. С. принадлежит к числу наиболее ярких бесполезностей", - финиширует почтеннейший проф. Н. Ф. Сумцов ("Южн. кр." - 28-V-15).

"В Victoria Regia С. пародирует самого себя", - говорит харьковское "Утро" (28-IV-15); однако "Утро юга" (Ш-15) и тут находит у С. "всепобеждающую молодость".

Далее уже явственные курьезы. - "Киевлянин" (17 - V - 13) пишет: "Когда "поэты" вроде К. Бальмонта и Иг. С..." или (3-V-13): "В области литературы подвизаются Арцыбашевы, Вербицкие, Солл(?)огубы. В области поэзии (поэзия, очевидно, не литература??) - Игори Северянины и Иваны (?) Крученые (??)". - "Вестник знания", этот лауреат невежества, мямлит что-то о Тредиаковском и противопоставляет И. С. как недостижимый для него идеал - какого-то "самобытного" поэта-рабочего... - "Известия т-ва Вольф", прозевавши купить у И. С. вовремя его книги, заявляют, что С. - "явление не совсем здоровое" (№ 5-1914), - в Одессе полагают, что И. С. подражает Верлэну ("Од. нов." 18-1-14). - Газетчик г. Вильде называет С. "эго-писарем", (увы нам! как же после этого назвать г. Вильде??). - Известный своими трудами по дидактике, последователь Лао-Си, г. Арк. Бухов, ахает: "Понимаете вы, ведь это литературный ужас: И. С. расходится сейчас 6-м изданием" ("П. кур." 4 - Ш-14") и т. д.

Это - все.

Сделаем кое-какие подсчеты. - Критики-профессионалы порицали И. С. 4 раза и хвалили 14 раз; критики-писатели порицали 9 раз и хвалили 9 раз; публицисты порицали 3 раза и хвалили 7 раз; газетчики порицали 54 раза и хвалили 21 раз. Всего: 70 порицаний и 51 похвала. В процентах эти числа - 57,85% и 42,15%, т. е. приблизительно одинаковы. - Цифры эти, конечно, приблизительны, так как мы подсчитывали не все, но, в общем, они дают правильное представление об отношении критики к Игорю Северянину.

Попробуем теперь как-нибудь осмыслить, систематизировать всю эту массу мнений.

Мы исходим, вообще говоря, из того положения, что Игорь Северянин, действительно и несомнительно, истинный поэт, высокоодаренный как техник и нов в том смысле, что дал нам некий синтез Фету и Тютчеву подобного модернизма с более простыми поэтами, как Слу-чевский, Фофанов, Лохвицкая и даже (в этом нет ничего страшного, с точки зрения историко-литературной) Апухтин и Надсон. Северянин-ская "мещанская драма" [Читателю, конечно, известно, что выражение "мещанская драма" не есть ругательство, как думают газетчики, но представляет собой своего рода credo английской литературной школы конца XVIII и начала XIX веков.] не есть, конечно, его собственное изобретение, но, - почерпывая содержание оной непосредственно у только что перечисленных нами поэтов, - Северянин подходил здесь весьма близко к Александру Блоку (сравн., напр. "Мещанское житье" Блока в его книге "Земля в снегу"), Андрею Белому ("Пепел"), прикоснувшихся к этому роду творчества, так сказать, с другого конца.

И вот, - представьте себе - стихотворец с таким, до известной (очень небольшой) степени, оригинальным habitus"oM, необычность коего усугубляется множеством неологизмов, любовью к многостопным, длиннострочным стихам, дающим зачастую впечатление не стихов, а ритмической прозы, массой ассонансов и составных ритм - неожиданно оказавшийся поэтом с самыми простейшими сюжетами, появляется перед критикой.

У критика-профессионала, критика-публициста в большей степени и у критика-газетчика в еще большей степени имеется раз навсегда установленное, штата такого-то года, представление о лирике, ее достоинствах, о благородстве поэта и т. д. Критик ждет от стихов какого бы то ни было автора одних и тех же, ему привычных и чуть ли не прописанных в его критиковом паспорте эмоций, а раз таковых налицо нет, то ему ничего не остается, как только подобрать наиболее подходящее, по его мнению, ругательство и напечатать его по возможности наиболее крупным шрифтом - вставить это ругательство в заглавие статьи, например. Этой способностью критики, этим главным ее качеством и объясняются появлявшиеся до "Громокипящего кубка" ругательства Измайлова и многих других. Но ведь тот же самый Измайлов, тыкавший Северянину в нос какой-то "бодрый модернизм", ругал и поносил самым непристойным образом тех же символистов, покуда они не пробились! [См. хотя бы "Бирж, вед." 1901 г., № 140] Этим же объясняются и такие курьезы, когда какой-нибудь Арк. Бухов, например, осмеливается вопить о мещанском миросозерцании Игоря Северянина, а газетчики, прошедшие огонь, воду и медные трубы, "прямыми Чильд Гарольдами" восстают на защиту поруганной Игорем Северянином Полигимнии.

Единственной порядочной критикой явилась критика писателей. В ней нет ни злопыхательства, ни издевок, а прямое доброжелательство к новому таланту. И Гумилев, и Брюсов, и Сологуб, и Ходасевич, и даже в конце концов Кречетов не пробовали ругаться и плеваться. Критика Мережковского, Крайнего, Тинякова явственно партийна, и этим соображением легко отводится. Ругня господина Городецкого, давно уже вылетевшего из литературы в газетку, по этому самому не заслуживает никакого внимания. Подмигивания старичков из богаделен и пансионов, вроде "Современного мира", "Северных записок" и т. п., также малоинтересны.

И немедленно вслед за критикой писателей остальная критика поспешила раскланяться перед Игорем Северянином. Настолько прочно осела в сознании критики высокая оценка Северянинской музы писателями, что она не решалась ругать даже явственно слабые книги Северянина, что случилось с Измайловым, расхвалившим "Златолиру".

Вот прекрасный и наглядный урок публике, - указующий, кому из критиков она должна верить - гиенам ли профессионалам, юродивым ли публицистам, хулиганам ли газетчикам - или экспертам-специалистам, людям, любящим глубоко литературу, - писателям.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО ЖАЛЬ

"Русское слово" любезно прислало мне две книжки стихов поэта, пишущего под псевдонимом Игоря Северянина, с предложением высказаться об этом новом и, кажется, весьма многошумном явлении российского Парнаса.

К сожалению, просмотрев присланные книжки, вижу, что я в состоянии судить в полной мере лишь о весьма незначительной части их содержания, а более или менее - о части хотя обширнейшей сравнительно с первою, но все же слишком малой в общей сумме страниц... О громадном же большинстве произведений г. Игоря Северянина признаю себя совсем не способным судить, - по той простой причине, что не знаком с языком, на котором они написаны. Словаря и грамматики языка этого книгоиздательство, выпускающее сборники стихов г. Игоря Северянина, к сожалению, не догадалось приложить к изящным своим томикам. Это - большая ошибка. Когда Гоголь обнародовал "Вечера на хуторе близ Диканьки", он, имея в виду удобство читателей, приложил к книжке словарь встречающихся в ней малороссийских речений. Между тем малороссийское наречие гораздо ближе к русскому языку, чем то, на котором по большей части пишет г. Игорь Северянин, иногда предаваясь этому загадочному диалекту целиком, иногда делясь между ним и русскою речью.

О непонятной мне части я ограничусь лишь замечанием, что, судя по смешению в языке ее латинских корней с славянскими суффиксами и флексиями, язык этот близок к румынскому. Приблизительно таким наречием изъясняются музыканты румынских оркестров после того, как проиграют сезона два-три в русских ресторанах и увеселительных садах. Филологическая догадка моя о румынском происхождении языка г. Игоря Северянина находит себе подтверждение в довольно частом упоминании поэтом о румынской нации, и именно в ресторанной ее разновидности. Например:

То клубникой, то бананом

Пахнет кремовый жасмин,

Пышно-приторным дурманом

Воссоздав оркестр румын.

И через две страницы опять:

А иголки Шартреза? а шампанского кегли?

А стеклярус на окнах? а цветы? а румыны? [Впрочем, кроме языка румынского, г. Игорь Северянин прибегает иногда к помощи и других наречий. Так, например, в "Увертюре" к отделу "Колье принцессы":

Колье принцессы - аккорды лиры,

Венки созвездий и ленты лье,

А мы, эстеты, мы - ювелиры,

Мы ювелиры таких колье.

Ясно, что "лье", во втором стихе - третье лицо единственного числа настоящего времени от глагола "лить", спрягаемого на малороссийском наречии... Смысл стихов таков: "Колье принцессы лье аккорды лиры, венки созвездий и ленты"... Правда, один недоброжелатель г. Игоря Северянина уверял меня, будто "лье" здесь - французскому lieu, но сие невероятно уже потому, что lieu произносится по-русски "льё". И тогда, - для того, чтобы стихи сохранили созвучие, - пришлось бы читать на конце четвертого стиха не "колье", а "кольё", что составляет большую разницу. "Колье принцессы", - это давай Бог каждому, но "кольё принцессы", - это уж из тургеневского Пигасова...]

Мне тем более прискорбно не понимать г. Игоря Северянина в значительнейшей доле его творчества, что в той доле, которая мне совершенно понятна, его поэзия мне очень нравится. Это ли, например, не прелесть?

Быть может, оттого, что ты не молода,

Но как-то трогательно больно моложава,

Быть может, оттого я так хочу всегда

С тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво,

Раскроешь широко влекущие глаза,

И бледное лицо подставишь под лобзанья,

Я чувствую, что ты - вся нега, вся гроза,

Вся молодость, вся страсть; и чувства без названья

Сжимают сердце мне пленительной тоской,

И потерять тебя боязнь моя безмерна...

И ты, меня поняв, в тревоге головой

Прекрасною своей вдруг поникаешь нервно,

И вот другая ты: вся - осень, вся - покой...

(Громокипящий кубок. В очаровании)

В парке плакала девочка: "Посмотри-ка ты, папочка,

У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, -

Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю"...

И отец призадумался, потрясенный минутою,

И простил все грядущие и капризы и шалости

Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.

(За исключением двух слов, пригнанных для рифмы: "Потрясенный минутою", которые расхолаживают впечатление своею газетною прозаичностью).

Таких вещиц в двух книжках г. Игоря Северянина - "Громокипящий кубок" и "Златолира" (что по-русски должно обозначать, вероятно, "Золотую лиру"), наберется более дюжины: "Все по-старому", "Виктория Регия", "Газелла", "Эхо", "Обе вы мне жены", "Nocturne", "Только миг", "Солнце землю целовало", "Прелюдия" ("Лунные тени"), "Звезды", "Ничего не говоря", "А если нет", "Град"... Все это чрезвычайно, как говорится, "мило": певуче, молодо, свежо, искренно, часто страстно. Подкупает простотою и нежностью, показывает в авторе способность к изяществу стиха и рифмы, большую гибкость, яркую звучность... Правда, все без исключения стихи эти безусловно подражательны и "навеяны", причем в выборе образцов г. Игорь Северянин переливается на тысячи ладов, от Лермонтова до Бальмонта, но в молодом поэте не такой уж это большой грех. Юный Лермонтов подражал Байрону, почему же юному г. Игорю Северянину не подражать Лермонтову? Люди скромные находят даже, что хорошая копия лучше плохого оригинала... И нельзя не сознаться, что правило это как нельзя более оправдывается г. Игорем Северянином [вариант псевдонима (Ред.)]. Покуда он весь - талантливый перепев слышанного-читанного. В области перепева он не только силен, но даже прямо-таки поражает растяжимостью своей способности применяться к чужим мелодиям, часто до полного с ними слияния. Способность эту он начинает проявлять уже с заглавия первой своей книжки "Громокипящий кубок", которое взял взаймы у Тютчева, и продолжает до последней страницы второй... il prend son bien ой il le trouve, - и при этом, надо отдать ему справедливость, добродушно невзыскателен к источникам. Так, например, первая же страница первой книжки поет и воркует читателю:

Тебе одной все пылкие желанья,

Души моей и счастье и покой,

Все радости, восторги, упованья

Тебе одной...

Ах, нет, виноват: это как раз не г. Игоря Северянина сочинение. У него не совсем так:

Очам твоей души - молитвы и печали,

Моя болезнь, мой страх, плач совести моей,

Очам души твоей...

Не правда ли, мило? Читая, искренно сожалел я, что умерли Я. Пригожий и Саша Давыдов... Какую бы первый музыку написал к этим стишкам, а второй как бы исполнил ее, "со слезою", под гитару!.. И сколько чувствительных барышень потом трогательно звенело бы ее фальшивыми голосенками в домиках, где на окнах цветут герани, а к потолкам привешены клеточки с канарейками...

Любимыми образцами г. Игоря Северянина, коим он подражает уже совершенно сознательно и убежденно и о том многократно заявляет, остаются Фофанов и Мирра Лохвицкая. Должен признаться, что здесь я вполне разделяю вкус г. Игоря Северянина, особенно, что касается Мирры Лохвицкой - поэтессы, иногда возвышавшейся (в лирике) почти до гениальности... Фофанова я меньше знаю. Г. Игорь Северянин посвятил ему много стихов, из которых многие хороши, и если не всегда складны, то подкупают искренностью. Что касается Лохвицкой, г. Игорь Северянин так прямо и восклицает: - Я и Мирра!

Соединение это кажется мне немножко слишком храбрым и преждевременным. Со своим "мирропомазанием" г. Игорю Северянину надо еще погодить, да и погодить: таких наград не берут авансом. Мирра Лохвицкая, велика ли она, мала ли, но вся была, прежде всего, именно сплошь оригинальна и задушевно, пламенно смела. Хотя жизнь ее была короткая, она успела сказать несколько своих слов и внесла ими в копилку русской литературы несколько своих мыслей. Ими потом, вот уже целое десятилетие, пробавляются разные господа-поэты, от них же первый и, к чести его, наиболее откровенный - г. Игорь Северянин. В этом категорическая разница Мирры Лохвицкой с г. Игорем Северянином, талантливым подражателем, у которого именно как раз своих-то слов еще и нет. На 126-131 страницах стихов ему не удалось ни однажды выразить мысли, создать образ, вызвать к жизни форму, которых не знали бы прежние поэты и не прибегали бы к ним с гораздо большим искусством и удачею. Поэтому, когда г. Игорь Северянин связывает себя в чету с "Миррой", это производит впечатление такой же неудачной претензии, как если бы... ну, хоть Подолин-ский, что ли, сказал:

Я и Пушкин.

Или милейший человек, покойник Лиодор Иванович Пальмин:

Я и Гейне.

Конечно, в измененных пропорциях, потому что Мирра Лохвицкая - не Пушкин и не Гейне... Но она все же их породы, а порода г. Игоря Северянина еще совершенно не определилась. Мирра Лохвицкая - уже явление демоническое, а г. Игорь Северянин - еще явление обывательское. И в очень большой степени. Говорю, конечно, о породе поэтической, потому что дворянскую свою родословную г. Игорь Северянин нам сообщает с предупредительностью... именно истинного обывателя в фуражке, с красным околышем:

Известно ль тем, кто вместо нарда,

Кадит мне гарный дым бревна,

Что в жилах северного барда

Струится кровь Карамзина?

И вовсе жребий мой не горек!..

Я верю, доблестный мой дед,

Что я - в поэзии историк,

А ты - в истории поэт!

Увы! Демон подражательности, владеющий г. Игорем Северянином, лишил его оригинальности даже в родословной. Ибо кому же неизвестно, что на святой Руси уже полвека лиет (или, если г. Игорю Северянину больше нравится, лье) чернила другой знаменитый писатель, который, можно сказать, уши прожужжал своему отечеству вот этим же самым хвастовством, что он - "внук Карамзина"... И писатель этот - князь Владимир Петрович Мещерский!.. Tanto nomini nullum par elogi-um. Н-да... Внукам-то хорошо хвастать, а вот каково деду!

Продолжая обозрение тяготеющего над г. Игорем подражательного фатума, нахожу в "Златолире" его, так сказать, гражданскую исповедь:

Я славлю восторженно Христа и Антихриста,

Голубку и ястреба, рейхстаг и Бастилию,

Кокотку и схимника, порывность и сон...

Охват поэтической компетенции бесспорно широкий, однако опять-таки не побивший былых рекордов. Уже пятьдесят четыре года назад Русь ознакомилась с великим поэтом, носившим скромное имя Якова Хама, который

На все отозвался, - ни слабо, ни резко, -

Воспел Гарибальди, воспел и Франческо... [Яков Хам имел некоторое сходство с г. Игорем Северянином и в том отношении, что, подобно тому, как г. Игорь Северянин творит стихи свои на румынском наречии и потом уже посильно переводит их на русское, так и Яков Хам изливал свои вдохновения на австрийском языке (румынском, даже пограничном), а переводил их для россиян Н. А. Добролюбов.]

Предупрежденный в "направлении" Яковом Хамом, в этической проповеди г. Игорь Северянин является открывать Америку после "Санина" и, по крайней мере, тысяч десяти "русских ницшеанцев", включая в число последних и г. Анатолия Каменского, рекорд которого г. Игорь Северянин тщетно пытается побить в своей "Катастрофе"... Далеко кулику до Петрова дня! То, для чего поэту понадобилось железнодорожное крушение с остановкою в 18 часов, герои г. Каменского обрабатывали в пять минут, на ходу поезда!

Г. Игорь Северянин не чужд горестного сознания насмешек преследующего его рока и борется с своим злым демоном на всех, так сказать, платформах поэтического творчества. Не имея оригинальных идей, он пытается взять реванш, по крайней мере, на оригинальной форме, вертя оную сяк и так. Этими полезными техническими упражнениями он, действительно, развил в себе ловкость, которую, если бы дело шло не о поэте, можно было бы определить акробатическою. Так, на странице 45 "Златолиры" он обрушивает на читателя замечательный фокус в виде редкостно-богатого подбора однозвучной мужской рифмы:

Жил да был в селе "Гуляйном" дьяк-дурак,

Глоткой - прямо первый сорт, башкою - брак.

Раз объелся пирогами, - да в барак,

По всей вероятности, именно отчаянием проявить оригинальность в творчестве на языке русском объясняется обращение г. Игоря Северянина к какому-то румынскому наречию, которое ему, по-видимому, более знакомо:

Душа твоя, эоля,

Ажурит розофлер.

Гондола ты, Миньоля,

А я - твой гондольер.

Что сие обозначает, - как уже сказано, судить не берусь. Но звучит нисколько не хуже эсперанто. Может быть, это оно самое и есть? Стихотворения г. Игоря Северянина, написанные на неведомом языке, делятся на рондели, поэзы, диссоны, интуитты, героизы, вирелэ, кокетты, миньонеты, хабанеры, коктебли и пр. С любопытством ознакомившись с этими новыми поэтическими категориями, я, однако, не мог найти в них разницы с обыкновеннейшими элегиями, посланиями, балладами и прочими родами и видами поэзии, к которым приучил нас добрый старик Стоюнин. Разве лишь что в большинстве "поэз" уж очень хромает размер, и из рук вон плохи рифмы. Говорю, конечно, опять лишь о рифмах, принадлежащих русскому языку. Как-то: "Врубель" и "убыль"; он же, "Врубель", и "рубль"; "видел" и "гибель"; "Арагва" и "нагло"; "поносили" и "бессилье"; "близок" и "одалисок"; "признаться" и "Надсон"; "обувь" и "холопов"; "тосты" и "звезды"; "пихт" и "выход"; "конус" и "соус"...

В румынском произношении все это, может быть, и созвучно, но русскому уху несколько чуждо. Если эти не столько рифмы, сколько оскорбления слуха действием, рождены поэтом не в результате лингвистического недоразумения, а по предварительному умыслу, все в той же погоне за рекордом оригинальности, то приходится предупредить г. Игоря Северянина, что он и тут опоздал. Давно уже срифмованы не только "пуговица" и "богородица", "медведя" и "дядя", но даже "дуга" и "колокольчик". И изобретатели этих рифм были настолько скромны, что даже не потребовали производства за то в гении и короли, а предпочли окончить жизнь в безвестности и забвении...

Рифмами румынскими г. Игорь Северянин владеет, вероятно, мастерски. Предполагаю потому, что очень часто, - вернее даже будет сказать: постоянно, - поэт, затрудняясь подыскать к русскому слову русскую же рифму, смело заменяет ее рифмою румынскою, и всегда с полною удачею. Например:

Кричит: мадам, не умори,

Амур меня приводить в раж...

Как? - перебивает читатель. - Вы хотите уверить меня, что г. Игорь Северянин даже и тут не оригинален?

Увы! Да! И мало того, что этот проклятый Княжнин (поделом засек его Шешковский!) предупредил г. Игоря Северянина. Он еще имел наглость вложить куплет с русско-французскими рифмами в уста... переряженного лакея, который волочится за провинциалкою, разыгрывая роль светского человека!

Приближаясь из тьмы веков к временам более цивилизованным, встречаем Мятлева с "Сенсациями мадам Курдюковой". А в 1859 году реакционная газета "Северная пчела" напечатала на языке, тоже вроде румынского, даже целую статейку:

Утр-томбная сенсация

Наивна и питезна физиономия антецедентной женерации. Экспрессия ее пассивно-экспектативных тенденций - апатия. Магическою энергиею журнальных литераторов все теперь переформировалось и восфламирова-лось. Арена интеллектуальной реакции открыта. Реформа с принципами абсолютными, прогресс к цивилизации эффективной, гармония в теоретических и практических комбинациях, в регулировательных и спекулятивных операциях, - вот атрибуты эпохи продуктивнейшей и с идеями солидными. И т. д., и т. д.

Раньше его целым рядом поэтов и прозаиков русская публика приучилась видеть в поэте прежде всего шута горохового, на которого начинают смотреть только с того момента, когда он "отмочит колено", которого начинают слушать, только тогда он, будто в гонг, ударит ни чему не подобною чепухою...

На таком коньке выехали к "известности" десятки господ из категории, которую г. Игорь Северянин энергически обзывает "обнаглевшая бездарь". И выезд этот сделался настолько привычным, а публика унижением поэтов, обратившихся в шутов, настолько избаловалась, что вот когда, наконец, появился поэт не из "бездари", а с проблеском таланта, то и он, - увы! - чтобы быть замеченным и "вкусить лавра", должен пройти через шутовской стаж. Покажи, милый человек, прежде всего, как ты кувыркаешься, а там, мол, посмотрим... И так как г. Игорь Северянин - человек даровитый и изобретательный, то совершенно естественно он, усердствуя в показании, как он ловок кувыркаться на все лады, да еще сгоряча и заигравшись, перенаглел всю "обнаглевшую бездарь", которую он сам же справедливо презирает и над которой гневно смеется... Отсюда и все его "поприщинские" выходки и выкрики Фердинанда VIII, столь снисходительного, что он даже не требует "знаков верноподданничества". Цели своей г. Игорь Северянин достиг... Внимание на него обращено, и даже очень обращено. Поэтому маска угождающей веку пошлости ему больше не нужна... И обществу хотелось бы видеть, а г. Игорю Северянину пора бы показать:

Что же под маскою?

Покуда об этом могут быть только догадки, а они разнообразны и двусмысленны. Мы еще не слышали из-под маски г. Игоря Северянина слов оригинальных, но знаем, что слова заимствованные он выбирает хорошо, а произносить умеет красиво: с чувством, с темпераментом, даже с огнем. Мы с удовольствием слышали его декламирующим из Лермонтова, Фофанова, Лохвицкой, Бальмонта. Подобно Несчастлив-цеву в "Лесе", он часто "говорит и думает, как Шиллер". Конечно, человек, говорящий и думающий хотя бы и из тетрадки, но как Шиллер, предпочтителен человеку, говорящему и думающему хотя и вполне самостоятельно, но, как подьячий. Однако нельзя скрыть плачевной истины, что из-под маски г. Игоря Северянина раздаются не все шиллеровские звуки, а очень часто вдруг икнет или рыгнет кто-то, именно вроде пьяного подьячего:

Ты набухла ребенком! ты - весенняя почка!

У меня вскоре будет златокудрая дочка.

Отчего же боишься ты познать материнство?

Плюй на все осужденья, как на подлое свинство!

Вот тебе и Шиллер! Скорее, не капитан ли Лебядкин, - тот самый, который в "Бесах" приглашал:

Ретроградка иль жорж-зандка,

Все равно, теперь ликуй:

Ты с приданым, гувернантка,

Плюй на все и торжествуй!

Маски опасны. Они прилипают к лицам, и, когда настанет время снять их, иным бывает больно, а у иных они оставляют на лицах нехороший след. "Златолира" в этом смысле - очень плачевный показатель. В "Громокипящем кубке" прорывы "Шиллера" часты и звонки. "Златолира" - почти сплошное кувырканье на потеху "ликующих, праздно болтающих". И, что всего печальнее, г. Игорь Северянин, среди холодного мещанского распутства, в миру которого он поет и которое воспевает, по-видимому, чувствует себя, как дома, и очень хорошо... Компания, положим, большая и теплая... Как говорили в старину, "со звуком", а ныне это, кажется, заменено определением "прасолов-ская"... Но зачем же тогда обижаться, что в нашей стране четверть века "центрит" (вероятно, стоит в центре общественного внимания) Надсон, а г. Игорь Северянин чувствует себя "в стороне"? Может ли быть иначе?

Надсон - поэт небольшой величины, и это неверно, что он "центрит" четверть века. Он никогда не был ни дирижером, ни первою скрипкою русского поэтического оркестра, никогда не приобретал значения "властителя думы". Но он - поэт, которого общество любило и уважало, любит и уважает, когда-нибудь, может быть перестанет любить, но уважать никогда не перестанет... Потому что, как ты его ни поверни, весь он - "рыцарь духа"... Чистым, светлым, самоотверженным человеколюбцем вошел он в мир, да послужит миру, собирая в свою чашу кровь и слезы угрюмого века. Величие Надсона создал не "талант" его, довольно бедно вооруженный образами, звуками и силою формы. Нет. Это необычайная красота светло страдающего рыцаря духа отразилась в каждом стихотворении его, и с такою яркостью и цельностью, что юноша, совсем не щедро одаренный вдохновением, сложился не только в поэта, но в поэта глубокого и оригинального. В поэта, который умел говорить обществу "забытые слова" по-своему, неслыханному; в поэта, который своим духовным изяществом оправдывал и искупал нашу мрачную эпоху и, не будучи и претензий не имея быть великим, сыграл в долгой и широкой культурной русской полосе великую роль... Надсон - чудесное, органическое явление новой русской образованности, как бы фокус, собравший в себе лучшие лучи ее внутренней красоты, и этим пассивным соединением - могущественное и незабвенное... Ну... и... можете ли вообразить Надсона говорящим любимой женщине:

Ты набухла ребенком?

Можете ли вообразить Надсона расписывающимся в одинаковой симпатии к рейхстагу и Бастилии, к ястребу и голубке?..

Можете ли вообразить Надсона, для которого железнодорожное крушение - только предлог "среди прелестнейших долин сыграть любви пантомин"?

Вот то-то и есть, что нет. А общество-то, - оно ведь требовательный взяточник. Его отношение к поэту всегда построено на do ut des. Нет ничего легче, как получить от него ту славу, которую правильнее назвать пресловутость. Даже при совершенной его избалованности коленцами кандидатов в любимцы публики пример г. Игоря Северянина - достаточно явственное показание, как мало требуется труда и материала для подобных достижений. Но, - увы! - не только "центрить", но даже просто иметь какое-либо значение в культуре своей эпохи с таким арсеналом нельзя. Ибо делу время, а потехе час, и в серьезные моменты своей жизни общество безжалостно к тем, кто, покуда длится час потехи, воображал, будто это-то и есть самое дело... В эти времена общество экзаменует своего любимца: обнаружь свой духовный капитал, - чем ты можешь служить мне, если ты сын мой, член мой? И вот у бедняка-то Надсона этого капитала на черные дни общества оказалось достаточно, и впрямь, на четверть века, даже до нашего времени. А богачи из его преемников по лире, между которыми были, конечно, многие значительнее Надсона удельным весом дарований, поголовно - банкрот, банкрот и банкрот...

Кто-нибудь из ригористов, пожалуй, найдет, что я говорю по поводу г. Игоря Северянина больше и, в конце концов, серьезнее, чем заслуживает эта пестрая эфемерида поэтического дня... Мало ли, мол, мы их перевидали, сегодня - "определителей эпох", завтра - "трехнедельных удальцов"... Считать, - цифирю не хватит... То-то вот и есть, что очень жаль было бы, если бы г. Игорь Северянин оказался такою же непрочною обыденкою, как и все "подававшие надежды" в послереволюционный период русской поэзии, который, не обинуясь, назову бирюлечным... Произведения знаменитостей, им выдвигавшихся, прочитывал я в великом множестве. И решительно ни одна не затронула меня за живое до потребности вот поговорить о ней подробно и "по душам"... Ну, возник; ну, вытянул такую бирюльку, которой до тебя другие бирюлечники не вытягивали; ну, прославился; ну, а новых бирюлек - тянешь потянешь, вытянуть не можешь; ну, а другой бирюлечник тебя перебирюлил; ну, кувыркнулся ты с полувершкового пьедестала, и забыли о тебе, а тот, перебирюливший, воссиял для того, чтобы три недели спустя в том же порядке брякнуться в Лету, где ты уже барахтаешься... Ну, и туда вам обоим и дорога, по совести говоря... Г. Игорю Северянину, при всем безобразии маски, в которой он шутует, я именно, по совести говоря, не послал бы подобного напутствия... Под налетом скандала, чающего пресловутости и восторгающегося ею, теплится какая-то искра как будто настоящего дарования. В душной и спертой атмосфере, в которой эта искра тлеет сейчас, она почадит-почадит гимнами во славу буржуазного распутства и угаснет, задушенная испарениями того самого зажравшегося архимещанства, на пошлом быте которого сейчас сосредоточиваются творческие восторги поэта. Но если искре удастся вырваться из своей коктебельно-кокоточной гасильни, мне кажется, что она очень и очень в состоянии вспыхнуть радостным пожаром, какого мы не видали... да, пожалуй, что не видали именно с года "Горящих зданий" К. Д. Бальмонта...

Читаю вас: вы нежный и простой,

И вы - кривляка пошлый по приметам.

За ваш сонет хлестну и вас сонетом:

Ведь, вы - талант, а не балбес пустой!

Довольно петь кларетный вам отстой,

Коверкая родной язык при этом.

Хотите быть не фатом, а поэтом?

Очиститесь страданья красотой!

Французя, как комми на рандеву,

Венка вам не дождаться на главу:

Жалка притворного юродства драма

И взрослым быть детинушке пора...

Как жаль, что вас, детей, не секла мама

За шалости небрежного пера!

Александр Амфитеатров